Фрэнсис Бэкон - Великое восстановление наук, Разделение наук

Мы разделим грамматику также на две части: школьную (нормативную) и философскую \ Первая просто используется при изучении языка, помогая быстрейшему его усвоению и способствуя развитию более правильной и чистой речи. Вторая же в какой-то мере дает материал для философии. В этой связи нам вспоминается трактат "Об аналогии", написанный Цезарем. Правда, нельзя с уверенностью сказать, действительно ли этот трактат был посвящен изложению той самой философской грамматики, о которой мы говорим. Мы даже подозреваем, что в этом сочинении не содержалось ничего слишком утонченного или возвышенного, а лишь излагались правила чистого и правильного стиля, не испорченного и не искаженного влиянием неграмотной или чересчур аффектированной речи; сам Цезарь дал великолепный образец такого стиля ^ Тем не менее это произведение навело нас на мысль о создании некоей грамматики, которая бы тщательно исследовала не аналогию между словами, но аналогию между словами и вещами, т. е. смысл, однако не заходя в пределы толкований, принадлежащих собственно логике. Действительно, слова являются следами мысли, а следы в какой-то мере указывают и на то тело, которому они принадлежат. Мы наметим здесь общие контуры этого предмета. Прежде всего нужно сказать, что мы ни в коси мере не одобряем то скрупулезное исследование языка, которым, однако, не пренебрегал даже такой выдающийся ученый, как Платон ^ Мы имеем в виду проблему возникновения и первоначальной этимологии имен, когда предполагается, что уже с самого начала имена отнюдь не давались вещам произвольно, а сознательно выводились из значения и функции вещи; конечно, такого рода предмет весьма изящен и похож на воск, который удобно мять и из которого можно лепить j все, что угодно; а поскольку при этом исследовании стремятся, как видно, проникнуть в самые глубокие тайники . древности, то тем самым оно начинает вызывать к себе какое-то особенное уважение, что тем не менее не мешает ему оставаться весьма малодостоверным и совершенно бесполезным. С нашей точки зрения, самой лучшей была бы такая грамматика, в которой ее автор, превосходно владеющий множеством языков, как древних, так и современных, исследовал бы различные особенности этих языков, показав специфические достоинства и недостатки каждого. Ведь таким образом языки могли бы обогащаться в результате взаимного общения, и в то же время из того, что есть в каждом языке самого лучшего и прекрасного, подобно Венере Апеллеса ", .мог бы возникнуть некий прекраснейший образ самой речи, некий великолепнейший образец того, как следует должным образом выражать чувства и мысли ума. А вместе с тем при таком исследовании можно на материале самих языков сделать отнюдь не малозначительные (как, может быть, думает кто-нибудь), а достойные самого внимательного наблюдения выводы о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках. Я, например, с удовольствием нахожу у Цицерона замечание о том, что у греков нет слова, соответствующего латинскому ineptus. "Это потому, -- говорит Цицерон, -- что у греков этот недостаток имел такое широкое распространение, что они его даже не замечали" -суждение, достойное римской суровости ^ Или например, почему греки так свободно создавали сложные слова, римляне же, наоборот, проявляли в этом отношении большую строгость? Из этого наверняка можно сделать вывод, что греки были более склонны к занятию искусствами, римляне же -- к практической деятельности, ибо различия, существующие в искусствах, требуют для своего выражения сложных слов, тогда как деловая жизнь нуждается в более простых словах. А евреи до такой стопени избегают всяких сложных образований в лексике, что скорее предпочитают злоупотреблять метафорой, чем прибегают к образованию сложных слов. И вообще в их языке очень мало слов, и эти слова никогда не соединяются, так что уже из самого языка становится совершенно ясным, что это был народ поистине назарейский и отделенный от остальных племен. А разве не заслуживает внимания тот факт (хотя, может быть, oil и наносит некоторый удар самомнению современных людей), что в древних языках существует множество склонений, падежей, спряжений, времен и т. п., тогда как современные языки почти совершенно утратили их и в большинстве случаев по лености своей пользуются вместо них предлогами и вспомогательными глаголами. И конечно, в этом случае легко предположить, что, как бы мы ни были довольны самими собой, приходится признать, что умственное развитие людей прошлых веков было намного глубже и тоньше нашего. Существует бесчисленное множество примеров такого же рода, которые могли бы составить целый том. Поэтому мы считаем, что есть все основания отделить философскую грамматику от простой школьной грамматики и отнести ее к числу дисциплин, развитие которых необходимо.

Мы считаем, что к грамматике относится также все то, что в какой-то мере касается слова, т. е. звук, метрика, размер, ударение. Правда, то, что служит первоисточником отдельных букв (т. е. то, какие именно артикуляции языка, рта, губ, горла образуют звук соответствующей буквы), не относится к грамматике, а является частью учения о звуках, которая должна рассматриваться в разделе о чувственных восприятиях и о чувственно воспринимаемом. Собственно же грамматический звук, о котором мы говорим здесь, имеет отношение лишь к благозвучию и неблагозвучию. Законы последних являются чем-то общим для всех. Ведь нет ни одного языка, который бы не стремился в какой-то мере избежать сочетаний нескольких согласных. Существуют и другие проявления законов благозвучия и неблагозвучия, но при этом различные явления для слуха одних народов оказываются приятными, для других -- неприятными. Греческий язык изобилует дифтонгами, в латинском их значительно меньше. Испанский язык не любит узкие звуки и немедленно обращает их в средние. Языки, восходящие к готскому, тяготеют к придыхательным. Можно привести много аналогичных примеров, но этого, пожалуй, уже более чем достаточно.

Ритмика слов предоставила нам широкие поприще для искусства, а именно для поэзии, имея при этом в виду не ее содержание (об этом говорилось выше), а стиль и форму слов, т. е. стихосложение. Наука, рассматривающая этот вопрос, еще очень слаба, зато само искусство изобилует бесконечным числом великих примеров. Эта наука (которую грамматики называют просодией), однако, не должна была бы ограничиваться только изучением различных жанров стихотворных произведений и их размеров. Она должна включить в себя и теорию того, какой стихотворный жанр лучше всего соответствует определенному содержанию или предмету. Древние поэты писали героическим стихом эпические поэмы и энкомии, элегическим -- грустные произведения, лирическим -- оды и гимны, ямбом -- инвективы ^ Да и новые поэты, пишущие на своих родных языках, не отказываются от этой практики. Здесь, однако, следует упрекнуть некоторых слишком пылких любителей древности за то, что они пытаются применить к новым языкам античные размеры (гекзаметр, элегический дистих, сапфическая строфа и т. д.), которые не приемлет система самих этих языков и которые абсолютно чужды слуху этих народов. В делах такого рода на первое место нужно ставить суждение, выносимое чувством, а не правила искусства. Как сказал поэт: