Фрэнсис Бэкон - Великое восстановление наук, Разделение наук

Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конец некоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Прежде всего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательная жизнь предпочтительное деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело в том, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни, имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самого индивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения, действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизни можно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуя уважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, кто он такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только он когда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходят туда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят как торговцы, чтобы продать свои товары; третьи -- чтобы встретиться со своими друзьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместе с ними; наконец, четвертые -- чтобы просто посмотреть на все, и он сам -один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть ^. Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только Богу и ангелам подобает быть зрителями ^. И конечно же, никогда у нашей церкви не возникало какое бы то ни было сомнение по этому поводу, хотя у многих на устах и было изречением "Драгоценна в глазах божьих смерть святых его" ^, на основании которого они всегда превозносили знаменитую гражданскую смерть монахов и определенную уставами монашескую жизнь. Да и сама монастырская жизнь не является чисто созерцательной, а целиком занята церковными обязанностями: молитвами и исполнением обетов, написанием в тиши келий богословских книг для распространения закона божьего, подобно тому как это делал Моисей, удалившись на много дней в пустынные горы. Более того, Энох, седьмое колено после Адама, который, кажется, более, чем все остальные, был погружен в созерцательную жизнь (ибо говорят, что он "гулял вместе с Богом"), тем не менее подарил церкви Книгу пророчеств, которая цитируется также и святым Иудой '^ Что же касается чисто созерцательной, ограниченной самой в себе жизни, не распространяющей на человеческое общество ни одного луча тепла или света, то такой жизни теология, конечно, не знает. Этот принцип определяет и решение столь ожесточенного и упорного спора между школами Зенона и Сократа, с одной стороны видевших счастье в добродетели самой по себе или в ее проявлениях (ибо от нее всегда зависят важнейшие обязанности жизни), и множеством других сект и школ, с другой стороны, таких, как школа киренаиков и эпикурейцев, которые видели счастье в наслаждении, а добродетель, подобно авторам некоторых комедий, где госпожа меняется платьем со служанкой, делали лишь служанкой, и то потому, что без нее невозможно полное наслаждение, или вторая, в чем-то реформированная школа Эпикура, которая утверждала, что счастье состоит в спокойствии и ясности духа, свободного от всяких волнений, как будто желая сбросить с трона Юпитера и вернуть вновь Сатурна и золотой век, когда не было ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени и все время оставалась одна и та же неизменная и ровная погода. Наконец, сюда же примыкает и опровергнутая ныне школа Херилла и Пиррона, утверждавших, что счастье состоит в полном освобождении души от всяческих сомнений, и считавших, что вообще не существует никакой твердо определенной, неизменной природы добра и зла, а действия считаются хорошими или дурными в зависимости от того, совершаются ли они от души, по чистому и искреннему побуждению или же, наоборот, с отвращением и внутренним сопротивлением. Это представление вновь обрело жизнь в ереси анабаптистов, которые все поступки измеряют инстинктивными побуждениями духа и прочностью или непрочностью веры. Ясно, что все перечисленные нами учения имеют в виду только спокойствие и наслаждение отдельного лица и не имеют никакого отношения к общественному благу.

Выдвинутое нами положение опровергает и философию Эпиктета, который исходит из того, что счастье должно строиться на том, что находится в нашей власти, и именно таким путем, по его мнению, мы сможем избежать зависимости от судьбы и случайностей. А между тем насколько счастливее тот, кто, может быть, даже терпит неудачу, действуя из честных побуждений, с благородными целями, преследующими общее благо, чем тот, кому постоянно сопутствует успех во всех его устремлениях, направленных на личное благополучие. Как в благородном порыве воскликнул Гонсальво, указывая воинам на Неаполь: "Мне намного приятнее встретить верную смерть, продвинувшись хотя бы на один шаг вперед, чем продлить на долгие годы жизнь, отступив хотя бы на шаг" '". С этим согласуются также и слова небесного вождя и полководца, который сказал, что "чистая совесть -- это непрерывный праздник" ^. Этими словами он ясно показывает, что ум в сознании своих добрых намерений, хотя бы и оказавшихся безуспешными, дает человеку более истинную, более чистую, более естественную радость, чем все те старания и средства, которые человек может употребить для удовлетворения своих желаний или достижения душевного покоя.

Этот принцип разоблачает и то злоупотребление философией, которое стало развиваться во времена Эпиктета: речь идет о том, что философия превратилась в своего рода профессию и стала чуть ли не ремеслом, как будто философия существует не для того, чтобы преодолевать и подавлять волнения души, но для того, чтобы вообще избегать их и устранять все причины и случаи их возникновения, для чего будто бы необходим некий совершенно особый образ жизни, чтобы душа обладала такого рода здоровьем, каким обладало тело Геродика, о котором Аристотель рассказывает '^ что этот человек в течение всей своей жизни ничем не занимался, кроме заботы о собственном здоровье, воздерживаясь поэтому от бесчисленного множества вещей, и фактически чуть ли не совершенно лишил себя жизни. Между тем если бы люди хотели исполнять свои обязанности перед обществом, то им следовало бы особенно стремиться только к такому здоровью, благодаря которому они смогли бы переносить и преодолевать любые перемены и удары судьбы. Точно так же следует считать только ту душу истинно и в подлинном смысле слова здоровой и сильной, которая в состоянии преодолеть множество самых разнообразных искушений и волнений. Так что Диоген, как мне кажется, прекрасно сказал, что он ставит выше те душевные силы, которые помогают не осторожно воздерживаться, а мужественно выдерживать невзгоды, которые могут сдержать душевный порыв даже на самом краю пропасти и могли бы научить душу тому, что так ценится, например, в хорошо объезженных лошадях: в очень короткий промежуток суметь остановиться и повернуть назад ^.