Карло Гинзбург - Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

Не считаясь с полученными советами, он сразу проявил значительную словоохотливость. При этом, однако, он попытался несколько смягчить ту неблагоприятную картину, которую создавали показания свидетелей. Так, признав, что двумя или тремя годами ранее у него были сомнения в непорочности Богоматери, которыми он делился с различными людьми, он пояснил: «это правда, что я многим говорил такие слова, но я никого не призывал так веровать, а говорил я так: «Хотите я покажу вам путь истины? Делайте добро и идите по пути, указанному предшественниками, и это то, чему учит святая наша мать церковь». Но это мной говорилось во искушение, потому что я так думал и хотел научить других; это во мне говорил нечистый дух, он принуждал меня так думать и так говорить с другими». Такими высказываниями Меноккио только подтверждал тот факт, что он претендовал в своем селе на роль духовного наставника и учителя жизни («Хотите я покажу вам путь истины?»). А еретическое содержание его проповедей выступило во всей очевидности, когда Меноккио изложил судьям свою диковинную космогонию, о которой до тех пор они имели представление лишь по показаниям свидетелей.

«Я говорил, что мыслю и думаю так: сначала все было хаосом, и земля, и воздух, и вода, и огонь — все вперемежку. И все это сбилось в один комок, как сыр в молоке, и в нем возникли черви и эти черви были ангелы. И по воле святейшего владыки так возникли Бог и ангелы; среди ангелов был также Бог, возникший вместе с ними из того же комка; он стал господом и у него было четыре капитана, Люцифер, Михаил, Гавриил и Рафаил. Этот Люцифер захотел стать господом подобно тому владыке, который был царем и Богом, и за его гордыню Бог прогнал его с неба со всеми его присными и приспешниками. И Бог затем создал Адама и Еву и много других людей, чтобы заполнить места изгнанных ангелов. Но все они не исполняли его заповедей, и тогда Бог послал к ним своего сына, и евреи его схватили, и он был распят». И добавил: «Я никогда не говорил, что его повесили как скота» (это было одно из обвинений: впоследствии Меноккио признал, что, возможно, что-то в этом роде и говорил). «Я говорил только, что его распяли, и тот, которого распяли, был один из божьих детей, потому что все мы божьи дети и того же естества, что и распятый; он был такой же человек, как и мы, но более важный, как сейчас, к примеру, папа — такой же человек, как мы, но более важный, потому что может приказывать; тот, которого распяли, родился от Иосифа и Марии-девы».

Столкнувшись во время следствия со странными показаниями свидетелей, генеральный викарий спросил сначала, «всерьез» все это говорил Меноккио или «в шутку», а затем — в своем ли он уме 16. В обоих случаях ответ был категорический: Меноккио говорил «всерьез» и был «в своем уме..., не помешанный». После начала допросов уже один из сыновей Меноккио, Заннуто, стал по совету некоторых друзей отца (Себастьяно Себенико и некоего отца Лунардо) ссылаться на его «помешанность» или «одержимость». Но викарий не обратил на это внимания, и процесс продолжился. Была возможность занести идеи Меноккио, и в частности, его космогонию (сыр, молоко, черви-ангелы, Бог-ангел, возникший из хаоса), в разряд нечестивых, но в сущности безобидных чудачеств, но этой возможностью не воспользовались. Век или полтора века спустя Меноккио скорее всего оказался бы в сумасшедшем доме с диагнозом «религиозный бред» 17. Но в разгаре Контрреформации способы изоляции были другими и сводились в основном к распознаванию и подавлению ереси.

Оставим на время космогонию Меноккио и проследим за ходом процесса. Когда Меноккио оказался в тюрьме, Заннуто, его сын, приложил немало стараний, чтобы облегчить его положение: он заручился услугами стряпчего, некоего Трапполы из Портогруаро, съездил в Серравалле и говорил с инквизитором, добился от коммуны Монтереале прошения в пользу Меноккио, которое послал стряпчему, обещая, если потребуется, раздобыть и другие свидетельства добронравия обвиняемого. «А если есть надобность удостоверить, что сказанный узник ходил каждый год к исповеди и причастию, то это могут сделать наши приходские священники; также в случае надобности коммуна Монтереале может удостоверить, что он был подеста и управляющий пяти деревень, что был старостой прихода Монтереале и честно исполнял свою должность и что он собирал общинные подати». Кроме того, вместе с братьями Заннуто принудил того, кто в его глазах был главным виновником всех этих несчастий, а именно священника Монтереальского прихода, написать (Заннуто был неграмотным) письмо Меноккио, заключенному в тюрьму инквизиции 18. В письме содержался совет выказывать «во всем покорность святой церкви» и утверждать, что «вы не верили и никогда не станете верить иначе, чем учит Господь Бог и святая церковь, и желаете жить и умереть в христианской вере, как учит святая римская католическая и апостолическая церковь, и готовы, если нужно, отдать жизнь и даже тысячу жизней во имя Господа Бога и святой христианской веры, ибо и сама жизнь и все блага ее даны вам святой матерью церковью...» Похоже, что Меноккио не признал в письме руку своего врага, приходского священника, и считал его автором Доменего Феменусса, торговца шерстью и дровами, бывавшего у него на мельнице и иногда одалживавшего ему деньги 19. Но следовать советам, содержавшимся в письме, ему было явно не по нутру. В конце первого допроса (7 февраля) он воскликнул в сердцах, обращаясь к генеральному викарию: «Господин, все то, что я говорил может по воле Бога, может по наущению диавола, я не знаю, правда это или ложь, но прошу милосердия и сделаю то, что мне скажут». Он просил прощения, но ни от чего не отрекался. На протяжении четырех длительных допросов (7, 16, 22 февраля и 8 марта) он прекословил викарию, не соглашался, вносил уточнения, спорил. «Явствует из дознания, — спрашивал, например, Маро, — что вы призывали не верить папе и постановлениям церкви и говорили, что у папы такой же авторитет, как и у всякого человека». Меноккио отвечал: «Я призываю Бога всемогущего поразить меня на месте, если я когда-нибудь говорил то, о чем ваше преподобие спрашивает». А правда ли, что, по его словам, от заупокойных служб нет никакой пользы? (По свидетельству Джулиано Стефанута Меноккио, возвращаясь как-то от мессы, сказал следующее: «зачем горстке праха нужны все эти пожертвования?»). «Я говорил, — пояснил Меноккио, — что надобно делать добро, пока ты на этом свете, а что будет потом с душами, это в руках Господа Бога, потому что молитвы и пожертвования и мессы, которые служатся за мертвых, все это делается ради любви к Господу, а он уж творит то, что ему угодно; душам все эти молитвы и милостыня ни к чему, это Бог решает, пригодятся ли все эти добрые дела живым или мертвым». Меноккио, должно быть, считал, что ловко вышел из трудного положения, но на самом деле вступил в явное противоречие с учением церкви о чистилище. Недаром викарий из Польчениго, друживший с Меноккио с детских лет и наверняка знавший его хорошо, советовал ему «говорить поменьше». Но Меноккио явно не мог удержаться.