Карло Гинзбург - Сыр и черви. Картина мира одного мельника жившего в XVI веке

Эта вполне сознательная верность религии предков ограничивалась, однако, только внешними проявлениями. Меноккио ходил к мессе, исповедовался и причащался, но продолжал держаться все тех же мыслей. Инквизитору он объявил, что считает себя «философом, астрологом и пророком», правда, при этом скромно заметил: «пророки тоже ошибались». Он объяснил, что имеет в виду: «Я считал, что я пророк, потому что нечистый дух внушал мне всякие обманы и суетности, так что я думал, что знаю все о природе небес и о другом тому подобном; я думаю, что пророки говорят то, что им внушают ангелы».

На первом процессе Меноккио никогда не ссылался на сверхъестественные откровения. Теперь же он стал допускать намеки на свой мистический опыт, пусть даже и дезавуируя его в несколько двусмысленных выражениях: «обманы», «суетности». Может быть, это результат знакомства с Кораном, который пророк Магомет написал под диктовку архангела Гавриила (если крещеный еврей Симон правильно опознал Коран в «прекраснейшей книге»). Может быть, именно в апокрифическом диалоге Магомета с раввином Абдалой ибн Салламом, вошедшем в итальянский перевод Корана, в его первую книгу, Меноккио нашел объяснение «природе небес». «Вопрос: продолжай и скажи мне, почему небеса зовутся небесами. Ответ: потому что небеса созданы из дыма, а дым — из паров морских. Вопрос: почему они зеленого цвета? Ответ: от горы Каф, а гора Каф — от небесных изумрудов, и гора эта, опоясывая весь круг земной, поддерживает небо. Вопрос: у небес есть врата? Ответ: врата висячие. Вопрос: от врат есть ключи? Ответ: ключи есть, и они из сокровищницы Божьей. Вопрос: из чего сделаны врата? Ответ: из золота. Вопрос: правду говоришь, но скажи еще: из чего сделано небо? Ответ: первое небо — из зеленой воды, второе небо — из светлой воды, третье небо — из изумрудов, четвертое небо — из червонного золота, пятое небо — из яхонтов, шестое небо — из ярчайшего облака, седьмое небо — из блеска огня. Вопрос: и опять говоришь правду. Но поверх этих семи небес что имеет быть? Ответ: море животворящее, а поверх него — море облачное, и далее по порядку — море воздушное, и море безотрадное, и море мрака, и море радости, и Луна, и Солнце, и имя Божие, и мольба...» 171

Это всего лишь предположение. У нас нет доказательств, что «прекраснейшая книга», о которой Меноккио говорил с таким восторгом, это Коран, и даже если бы мы ими располагали, мы все равно не в состоянии решить, что он из него извлек. Столь чуждый его жизненному опыту и его культурному багажу текст должен был предстать перед ним сплошной загадкой и в лучшем случае заставить работать его фантазию. Но какие плоды это принесло, мы опять же не знаем. И вообще об этом периоде умственной жизни Меноккио мы знаем чрезвычайно мало. Под влиянием страха он в отличие от того, что было пятнадцать лет назад, отрицал почти все обвинения, предъявленные ему инквизитором. Но лгать ему по-прежнему было трудно: не сразу и только после некоторых размышлений (aliquantulum cogitabimdus) он заявил, что никогда «не сомневался в том, что Христос — Бог». Впоследствии он это заявление перечеркнул, сказав, что «Христос слабее отца, ибо он плоть человеческая». «Это противоречие», — заметили ему. «Я не помню, чтобы я это говорил, я человек неученый», — ответил Меноккио. В полном смирении он пояснил, что, говоря о том, будто евангелие написано «священниками и монахами, из тех, что учились», он имел в виду евангелистов, «которые, как я думаю, все были ученые». Он пытался угадать, что от него хотят услышать: «Это правда, что инквизиторы и другие наши начальники не хотят, чтобы мы знали, сколько они знают, поэтому нам лучше молчать». Но иногда он не мог удержаться: «Я не верил, что рай есть, потому что не знал, где он находится».

В конце первого заседания Меноккио вручил суду листок, на котором он написал кое-что на тему стиха из «Отче наш» — «et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo» *, — и сказал: «Так и я хочу попросить избавить меня от этих мучений». И перед тем, как его отвели в камеру, поставил свою неуверенную старческую подпись.

Вот что он написал:

«Во имя Господа нашего Иисуса Христа и его матери Девы Марии и всех святых, что в раю, я прошу помощи и совета.

Бог великий, всемогущий и святой, создатель неба и земли, я взываю к твоей святой благости и бесконечному милосердию: просвети дух мой и душу мою и тело мое, чтобы я думал и говорил и делал угодное твоему божественному величию; и да будет так во имя пресвятой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, аминь. Я, злосчастный Менего Скандела, впал в немилость у всего света и у старших моих на окончательную погибель дома моего, жизни моей и всего моего злополучного семейства, и не знаю я, что мне теперь делать и что говорить, разве что повторять следующие слова. Первое: «Set libera nos a malo et ne nos inducas in tentationem et demite nobis debita nostra sicut ne nos dimitimus debitoribus nostris, panem nostrum cotidianum da nobis hodie» *, — так и я прошу Господа нашего Иисуса Христа и старших моих, чтобы по милосердию своему подали мне малую помощь без всякого для себя урона. А я, Менего Скандела, куда ни пойду, всюду буду увещевать всех добрых христиан исполнять все, что им велит наша мать святая римская католическая церковь и все наши старшие, то есть инквизиторы, епископы и викарии и священники и капелланы и диаконы, чтобы им не пришлось пережить то, что выпало мне на долю. Я, Менего, надеялся, что смерть избавит меня от этих мытарств и я не буду больше никому в тягость, но она все сделала наоборот: она отняла у меня сына, который облегчал мне все мои заботы и тяготы; потом она отняла у меня жену, которая была моей опорой, а те сыновья и дочери, что у меня остались, твердят мне, что я им загубил всю жизнь, и это истинная правда; что бы мне умереть пятнадцать лет назад, я не был бы им теперь в тягость.

А если у меня и бывали иногда дурные мысли или я говорил какую-нибудь нелепицу, то я никогда ничего не думал и не делал против святой нашей церкви, и Господь Бог вразумил меня, что все, что я думал и говорил, было обман и суемудрие.

И в это я воистину верую, и я хочу впредь думать и верить лишь так, как учит наша святая церковь, и поступать, как велят мои отцы и начальники».

В этой «грамотке» имелась приписка, сделанная по просьбе Меноккио монтереальским священником Джован Даниэле Мелькиори и датированная 22 января 1597 года. В ней говорилось, что «si interioribus credendum est per exteriora» *, Меноккио вел жизнь, достойную «истинного христианина». Эта оговорка, как нам известно (и как, по всей видимости, было известно и священнику), была весьма к месту. Но в искренности желания Меноккио покориться церкви сомневаться не приходится. Отвергнутый детьми, которые считали его обузой, опозоренный перед родной деревней, Меноккио мучительно искал примирения с церковью, которая некогда удалила его, заклеймив как преступника. Его письмо — это патетический жест смирения перед «начальниками»: «инквизиторами» (поставленными, что понятно, на первое место) и затем, по нисходящей — «епископами и викариями и священниками и капелланами и диаконами». Бесполезный жест, потому что в то время, когда письмо было написано, инквизиция еще не приступила к расследованию дела. Но неодолимая потребность «раздумывать о высоком» не отпускала Меноккио, уязвляла «мукой» его душу, делала его вечно виновным перед лицом всех (я «впал в немилость у всего света»). И тогда он в отчаянии призывал смерть. Но смерть не откликалась на его призывы: «Она все сделала наоборот: она отняла у меня сына..., потом она отняла у меня жену» 172. Тогда он обрушивал проклятия на свою голову: «что бы мне умереть пятнадцать лет назад», то есть в тот момент, когда к несчастью для него и для его семейства он обратил на себя внимание инквизиции.