Вернер Зомбарт - Тень парфюмера

Требовательность, ныне ставшая нам почти ясной благодаря книге Мишеля Фуко [28], в самой себе книге необычайной, богатой, настойчивой и почти безрассудной своими неизбежными повторениями. Прежде всего напоминаю, какая в этой книге выражена маргинальная идея: не так история безумия, как набросок того, что было бы «историей пределов – тех свершенных и вмиг неизбежно позабытых неясных жестов, коими культура отбрасывает то, что для нее будет Внешним». Отсюда, в установленном между безумием и безрассудством пространстве, нам должно спросить себя, правда ли литература и искусство могли бы воспринять эти опыты-пределы, подготавливая, таким образом, по ту сторону культуры отношение с тем, что культура отбрасывает: края речи, внешнее письма.

Перечитаем эту книгу в подобной перспективе. В Средние века безумцев интернируют более систематично, и мы видим, что идея интернирования унаследована: это следствие движения исключения в предшествующих эпохах, толкающее общество к заточению прокаженных, а после их (почти внезапного) исчезновения – к поддержанию необходимости отстранения теневой стороны человечества. «Зачастую игры исключения обнаруживаются странно схожими в том же самом: нищие, башибузуки и умалишенные возьмут оставленную роль прокаженного». Это как запрет на особый характер. Совершенно обособляясь и все-таки удерживаясь отступлением в чарующую близь, утверждается и выступает тайно присущая людям нечеловеческая возможность. Итак, можно сказать, что именно это обязательство исключать – исключение как неизбежная «структура» – обнаруживает, вызывает и узаконивает подлежащие исключению существа. Это не моральный приговор или простое практическое обособление. Священный круг замыкает истину, чуждую и опасную: истину крайнюю, грозящую всякой власти быть истинной. Истина эта – смерть, болезнью которой является живое присутствие; когда затем наступает эпоха безумия, все еще смертью является истина, но чуть глубже, в обличительной серьезности, обнаруживается сменившая мрачный череп пустая глупая башка, вместо похоронного оскала – бессмысленный хохот, Гамлет перед Париком, мертвым шутом, дважды шутом: это обворожительная мощь неприступной истины, не просто безумие, но его выражение, производящее по мере приближения эпохи Возрождения два вида опыта: опыта, можно сказать, трагического или космического (безумием разверзается бурлящая бездна подземного насилия, подобная чрезмерному, опустошительному и тайному знанию) и опыта практического, принимающего вид морального сатира (жизнь – это фатовство, насмешка, и покуда имеется ничего не сулящее «безумное безумие», то имеется и «мудрое безумие», иронично принадлежащее разуму и обладающее правом на похвалу).

Это – Ренессанс, освобождающий и совсем смягчающий загадочные голоса. «Король Лир», «Дон Кихот» – это торжество безумия. И Монтень, размышляя о Тассо и восхищаясь им, спрашивает себя, не обязан ли он своим плачевным состоянием тому величайшему озарению, ослепившему его, «этой редкой склонности к душевным порывам, лишившей его движения и души». С наступлением классического века разрешаются два движения. «Странным переворотом» Декарт низводит безумие к безмолвию; это торжествующий прорыв первого «Размышления»: отказ от всякого сумасбродства, требуемый пришествием ratio. С образцовой твердостью он удостоверяет: «Но ведь это безумцы, и я был бы таким же сумасбродом, если бы поступал, как они». Подтверждается это одной фразой: если во время бодрствования я могу еще представить себе, что сплю и вижу сон, то я не в силах мысленно вообразить себя безумным, ибо безумию чужды опыт сомнения и реальность мысли. Внемлем такому изречению, это решающий момент западной истории: человек как бытие разума, признание независимости способного к истинному субъекта – это невозможность безумия. Конечно, людям случается быть безумными, но сам человек, субъект в человеке, не сумел бы им стать, ведь человеком является лишь тот, кто признанием независимого «Я» бытийствует в главном выборе против Безрассудства, лишиться, некоторым образом, такого выбора значило бы очутиться вне человеческой возможности и выбрать не быть человеком.

«Большое Заточение», происшедшее как бы в одночасье (однажды утром в Париже останавливают 6000 человек), подтверждает такое изгнание безумия, значительно его распространяя. Изолируя безумцев, одновременно их смешивают с отверженными и лоботрясами, с дебоширами и невеждами, с вольнодумцами и тугодумами. Позднее, в прогрессивные эпохи, будут негодовать и усмехаться над этой путаницей, и делать это зря, ибо такое смыслообильное движение указывает на то, что XVII век не сводит безумие к безумию, а, напротив, воспринимает отношения между безумием и иным радикальным опытом, затрагивающим либо сексуальность, либо религию, атеизм и святотатство, либо свободомыслие, то есть, резюмирует М. Фуко, отношения вольной мысли и системы страстей. Иначе говоря, именно то, что выстраивается установленное в безмолвии и сокрытии Большого Заточения, через движение, названное Декартом изгнанием, является самим миром Безрассудства, в котором безумие лишь часть, к этому миру классицизм присовокупляет сексуальные предписания, религиозные запреты, все избытки мысли и сердца.

Безмолвно длится этот моральный опыт безрассудства, эта изнанка классицизма, рождая едва видимый социальный механизм: закрытое пространство (где ютятся безумцы, неверные, еретики, неправедные), зияющая в сердце мира пустота, грозная волна, от которой разум ограждается высокими стенами, символизирующими отказ от всякого диалога, сверх-коммуникацию. Никакого отношения к негативному: его сохраняют на расстоянии, пренебрежительно отбрасывая; теперь это не космическая навязчивая идея предыдущих столетий, а плоская, ничего не значащая бессмыслица. И все же для нас и отчасти для самого столетия, это запрещение и изгнание всех существующих безрассудных сил, восстанавливая принадлежащий им крайний «смысл», сберегает их тайным образом; в пределах этой узкой ограды ожидается нечто чрезмерное; в камерах и подвалах – свобода; в безмолвии заточения – новый язык, упоминание о насилии и вожделении без представленности и значимости. И для безумия это навязанное ему соседство также будет иметь последствия: так же, как отмечаются алым знаком высшие негативные силы, становятся их сообщниками под общим небом Изъяна злодеи, спутники порочных цепей и люди беспутные; никогда эта связь не позабудется полностью; никогда научное знание о ментальной болезни не откажется от того основания, что определили для нее моральные требования классицизма. Но, взаимно, как говорит об этом Мишель Фуко, факт, что «именно определенная свобода мысли представляет отчуждению духа свою первую модель», будет способен сохранить тайную силу современного понятия отчуждения.