Карен Свасьян - Два интервью

В философском контексте: Штирнер – философ, осмелившийся показать на себя, говоря о «Я» Фихте. Ведь «Я» - это единственное слово, которое каждый может сказать только о себе. Спрашивается: можно ли сказать себе «Я», показывая при этом не на грудную клетку, а на всё, что вокруг тебя и называется мир? Вот на этой проблеме философия и дала трещину.

Книга Штирнера «Единственный и его достояние» вышла в октябре 1844 года – ко дню рождения Ницше. А сам Штирнер родился в ноябре 1806 года, примерно через две недели после того, как Гегель увидел в окно Наполеона и подумал, что видит Мирового Духа на коне. Подумать только: держать в руках только что дописанную рукопись «Феноменологии духа» и увидеть этот дух не в себе самом, а через форточку, в каком-то корсиканце. Это скандал. Я думаю, рождение Штирнера было если и не вызвано гегелевским помрачением, то в необыкновенной степени ускорено им. Он пришел, чтобы устранить скандал, а скандальным сочли его самого.

Д.Ф. Да, я слушал Вашу лекцию. Это было убедительно. Может Вы назовёте какие-то русские имена, которые по Вашему мнению стоят на самом пике философских проблем?

K.C.Это очень трудно. Какой-то демон иронии побуждает меня сразу же назвать единственное имя, несравненного Густава Густавовича Шпета, который в своем очерке русской философии сформулировал кристально-ясный и печальный ответ на этот Ваш вопрос. Очень трудно быть русским и философом. Всё равно, что быть русским и немцем. Философы ведь, даже древние греки, были все немцами. Готфрид Бенн говорит это, кажется, в шутку, но Готфрид Бенн немец, а немцы не умеют шутить. «Гераклит – первый немец. Платон второй. Оба гегельянцы». Русские не немцы. Оттого такая размытость границ. Русские философы – это, как правило, писатели, поэты, визионеры, бомбометатели, публицисты, апокалиптики, бердяевы. С другой стороны, это компиляторы или трансплантаторы чужестранных философов. Вот и сию минуту всё еще вдохновенно выдыхаются диссертации о западных ничтожествах, которые, узнав об этом, долго не могут прийти в себя от изумления.

Если же ответить на Ваш вопрос без загогулин и в порядке исключения, то первые имена, которые мне приходят в голову, – это Соловьев, Африкан Африканович Шпир, Алексей Федорович Лосев (в его очень драматичной судьбе: насаждать платонизм Платона и Плотина в стране победившего платонизма Маркса и Ленина), Андрей Белый (автор уникальной и всё еще непрочитанной книги о Штейнере и Гёте), ну и конечно же, несравненный Густав Густавович Шпет.

Д.Ф. Как Вы оцениваете общее состояние духовности на Западе и в России?

K.C.Запад переживает духовность как стресс, и, если и терпит её, то в строго предписанных дозировках и, как правило, в гомеопатических разведениях. Скажем, на один чох десятки пустых покашливающих страниц. Россия, в силу её особой симпатии к стрессам, доводит духовность до аллопатии, граничащей с хаосом, к которому примешивается что-то разбойное.

Я вспоминаю одну прочитанную мною у Андрея Белого историю о встрече Мережковского с философом Генрихом Риккертом, во время которой Мережковский разошелся и стал на Риккерта кричать, что мол, мы, русские, мы либо звери, либо ангелы, а вы европейцы – кто? С такими настроениями можно делать шоу-бизнес или революцию, но никак не гражданское общество. В России всё еще нет общества, оттого надежды на реформы и преобразования суть надежды на фокусника, который за пятьсот ли дней или за тысячу и одну ночь сделает из неудавшегося коммунистического рая рай демократический. Странно, что этим до сих пор не занимаются психиатры.

Д.Ф. Но, желая России идти по дороге европейского гражданского общества, мы получим простое расширение Европы и всё ту же смерть духовности. Москва и так уже мало чем отличается в этом смысле от Европы.

K.C.Да, но здесь есть очень тонкая и важная дистинкция. Для общества нужна именно здоровая посредственность. Общество – это не холодные и не горячие, а теплые, те именно, что выплюнуты из уст Господина истории. Дистинкция в том, чтобы различать человека и гражданина. Общество – это граждане, бюргеры. Бюргер – не человек, а треть человека. Я бюргер, когда вожу машину и останавливаюсь на красный свет. Когда же я пишу книги, я никакой не бюргер, а еще одна попытка стать человеком.

Фатальная ошибка либеральной демократической Европы – в отождествлении человека и бюргера, соответственно прав человека и прав бюргера. Эти понятия нельзя смешивать. Права – это всегда права гражданина. Человек прав не имеет. У судьбы не требуют прав. Абсурд начинается там, где гражданские привилегии переносят на духовную сферу.

Это – несчастье мира, что социология Штейнера, изложенная им после Первой мировой войны, до сих пор остается непрочитанной или замолчанной. По Штейнеру, человеческая жизнь состоит из троякости отношений. Во-первых, человек соотнесен с внешним миром, природой. Так рождаются формы хозяйства. Во-вторых, он соотнесен с себе подобными, с другими людьми. Это уровень гражданского, или правового, общество. И наконец, в-третьих, он остается с самим собой. Это уровень духовной жизни. Каждый из трех названных уровней самостоятелен и обладает своими принципами. Для хозяйственной жизни Штейнер называет таковыми нравственность, или альтруизм. Совершенно удивительная мысль: братство как принцип бизнеса. То, что у нас сейчас в хозяйственной жизни эгоизм и конкуренция – это абсурд. Эгоизму и конкуренции место в духовной жизни. Даже идиот вправе требовать свой кусок хлеба, и отказать ему в этом может только бесчувственный и бессердечный человек. Но когда профессор-дебил несет чушь с кафедры, его нужно гнать. Духовное не терпит ни братства, ни равенства, того, что называют толерантностью. Духовное – это: «и вечный бой, покой нам только снится». Но в нашем мире всё наоборот: в хозяйстве у нас конкуренция, а в духовной сфере – толерантность. «Все мнения имеют право на жизнь» - это идиотизм, который убивает всякую духовность. Вот и плодятся интеллектуалы-философы, каждый со своим мнением, ну а если совсем без мнения, то можно ведь и выдумать какое-то или позаимствовать, на худой конец. Оттого умных людей можно чаще встретить на бирже, чем среди интеллектуалов.

Д.Ф. Из Ваших слов складывается впечатление, что понимание Ницше на Западе весьма слабое. Так, что-то академическое, поверхностное.

K.C.Да, слабое. Ницшеведение стоит под знаком Хайдеггера или этих французов: Деррида, Фуко, Делёза. Отношение к Ницше сегодня – это антимиф, но антимиф – просто худшая, бездарная, разновидность мифа. Если бы я делал двухтомник сейчас, я сделал бы его иначе, но на фоне тогдашнего книжного голода издание Колли и Монтинари было подарком. Сегодня очевидно, что, демифологизировав Ницше, они лишь впали в другую крайность, причем, на мой вкус, худшую, чем та, которую создала его сестра. У сестры был хотя бы вкус к харизме, а они состряпали буржуазный, пошлый миф, в котором разоблачаются мифы.