Михаил Антонов - Договориться с народом. Избранное (сборник)

Гоголь сам предупреждал о живучести своих персонажей: «Ноздрев долго еще не выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком».

Но ведь речь должна идти не только о Чичикове или Ноздреве. Мчится тройка с Чичиковым, но летит и Тройка-Русь, которой Гоголь пропел столь возвышенный гимн. А кто же едет в этой-то сказочной Тройке? А весь паноптикум уродов, которых Гоголь вывел в первом томе. Почему же должны сторониться другие народы и государства, чтобы дать дорогу этой Тройке? От страха или от отвращения? Ибо уважения такая Тройка с такими седоками никак не заслуживает.

«Царство трупов – вся русская действительность… Гоголь оправдывался: «Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно». Но если бы Пушкин предвидел последствия своего совета, воскликнул бы он: «Голубчик, Николай Васильевич, делайте, что хотите! Пойте, пляшите, смейтесь, осмеивайте, – только: не придавайте такого значения моим словам!»

Одни критики восторгались первым томом «Мертвых душ», другие злобно порицали книгу. Константин Аксаков сравнил Гоголя с Гомером. Чернышевский впоследствии даже написал «Очерки гоголевского периода русской литературы», где громогласно объявил, что Гоголь открыл нам самих себя: дескать, мы до того и не знали, что такое хлестаковщина или маниловщина. (Вот уж, пожалуй, хрестоматийный пример того, как и гениальные критики столь грубо ошибаются.) Как писал Владимир Набоков, «по невероятному стечению обстоятельств, один из величайших мировых ирреалистов был произведен в какого-то столоначальника русского реализма». А Владимир Панаев утверждал, что «Гоголю надо запретить писать, потому что от всех его сочинений пахнет тем же запахом, как от лакея Лаврушки». Возмущало недовольных то, что писатель в целом губернском городе (точнее – во всей России) не увидел ни одного благородного человека, ни одного светлого явления. Но изобразил этот город в такой высокохудожественной форме, что читатели воспринимали эту выдуманную им Россию более реальной, чем действительно существовавшую. Задачу показа «пошлости пошлого человека» он решил блестяще, но что дальше, во имя чего эта картина? Некоторые критики говорят, что именно с этого момента русская литература все больше отделялась от действительности и все больше отходила от реальности, и более всех преуспела в этом, как это ни странно, именно «натуральная школа», принципом которой, казалось бы, должна была стать именно верность «натуре».

Думается, неправы были и те, и другие. Вклад Гоголя в русскую литературу огромен. И прежде блистали в ней молдаванин Кантемир, немец Фонвизин, но малоросс Гоголь превзошел всех «пришельцев». Однако в образах, созданных воображением Гоголя, нелепо видеть воплощение человеческих типов, в особенности типов русского человека, и реальных общественных отношений в тогдашней России. Ни Собакевича, ни Манилова даже нельзя было назвать персонажами. Это нечто вроде экспонатов музея восковых фигур. Они очень похожи на персон, которых представляют. В принципе, наверное, можно сделать их даже движущимися. Но жизни в них не было и нет. Лучше всех это понял Розанов:

«Гоголь копошится в атомах… «Элементы», «первые стихии» души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков). И прочее. Все элементарно, плоско… Нет жизни. «Мертвые души». Отсюда сразу такая его понятность. Кто же не поймет азбуки?.. Отсюда-то его могущество. Сели его «элементы» на голову русскую и как шапкой закрыли все. Закрыли глаза всем. Ибо Гоголь ее (сила таланта) «нахлобучил на нас». «Темно на Руси». Но это, собственно, темно под гоголевской шапкой». Таким, как у Гоголя, может быть русский человек, когда у него «души нет»… «Мертвые души» и «Ревизор» – лубок. Лубочная живопись гораздо ярче настоящей… Сразу всем понятно… Сразу никакое художество не может стать всем понятно: оно слишком полно, содержательно и внутренно для этого. Ведь Гоголь – он весь внешний. Внутреннего – ничего… Ничего праведного, любящего, трогательного не пошло от Гоголя».

И еще: «…весь Гоголь, весь – кроме «Тараса» и вообще малороссийских вещиц, – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И– гений– по форме, по тому, «как»сказано и рассказано.

Он хотел выставить «пошлость пошлого человека». Положим. Хотя очень странная тема. Как не заняться чем-нибудь интересным. Но его заняла, и на долго лет заняла, во всю зрелую жизнь, одна пошлость. Удивительное призвание». Продолжение я цитировать не рискую, желающие могут посмотреть его сами. (Розанов В.В. Т. 2. Уединенное. М., 1990. С.315.) Но последнюю фразу все же приведу: «Никогда более страшного человека… подобиячеловеческого… не приходило на нашу землю». Это «демон, хватающийся боязливо за крест» (перед смертью). Ибо Гоголь не был «религиозным лицом», и его «страх перед религией – страх перед темным, неведомым, чужим».

Ну, Русская земля видела людей или подобия людей и пострашнее. А вот при суждениях о влиянии Гоголя на последующее развитие русской литературы к мнению Розанова стоит прислушаться. Розанов, говоря о Гоголе, задавался вопросом: «Откуда эта беспредельная злоба?» И иллюстрировал свой вопрос строками из Пушкина:

Во всяком случае – в России. В дорогой его сердцу Италии он найдет немало прекрасного, заслуживающего уважения и почитания (сошлюсь опять-таки на его «Рим»).

Андрей Белый сходным образом характеризует творческую манеру Гоголя:

«Такого величия в изображении мелочей не знала мировая литература; его неуловимо тонкий прием охарактеризую при помощи грубой модели: соедините «все» с «ничего»; получится «что-то», «в некотором роде…» и т. д.; в итоге таких приблизительностей, дающих и перелет, и недолет (мимо цели), предмет излучает специфический колорит: «ни то, ни се»; предмет не «неверно изображен»; вместе с тем: он не показан; он – в полутенях атмосферы, а кажется выпуклым в своем тусклом ничтожестве…»

И все же, пусть только и чтобы создать волшебную форму, нужно иметь огромный талант. Розанов признавался:

«Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все.Теряешь осязание, зрение и веришь только ему». А Розанову было с кем сравнивать Гоголя, уже владел умами русской интеллигенции Салтыков-Щедрин. Однако с точки зрения Розанова, «Щедрин около Гоголя – как конюх около Александра Македонского. Да Гоголь и есть Алекс. Мак. Так же обширны и велики завоевания. И «вновь открытые страны». Даже «Индия» есть». Поэтому «ни один политик и ни один политический писатель в мирене произвел в «политике» так много, как Гоголь». С Гоголя в литературе все больше крепнет та линия, которая увлекается игрой слов и все в меньшей степени становится орудием познания действительности и самопознания человека и народа.