Андрей Зберовский - Сократ и афинская демократия

Итак, можно говорить о том, что как личность человек и философ Сократ окончательно сложился где–то в интервале 430–420‑х годов до н. э. Именно тогда он во всей своей величественности и простоте предстал не только перед Афинами, но и перед всей Элладой. Оставим Сократа детства и юности, рассмотрим Сократа эпохи его расцвета, увидим его таким, каким в возрасте сорока–пятидесяти лет его вдруг открыли современники, таким, каким он позже вышел на суд афинского общества. Поговорим об этом в следующей главе.

Одной из тех проблем, с которой сталкиваются биографы великих людей, является то, что свою известность люди приобретают, как правило, в преклонные годы и, соответственно, в памяти современников и потомков они запечатлеваются уже в виде мудрых седовласых старцев, которым все человеческое уже совершенно чуждо. Аналогичная ситуация сложилась и вокруг Сократа: вызывая у всех ассоцииации с мудрым, но озорным стариком, он практически не представляется нам в каком–то другом, более молодом состоянии.

В связи с этим, следует заметить, что сами современники благообразным Сократа отнюдь не считали. По их мнению, Сократ был похож на тех мифических существ — силенов (полукозлов–полулюдей), какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой–нибудь дудкой или флейтой в руках. Особенно на сатира Марсия, который завораживал людей силой своих уст, а Сократ достигал то же самого эффекта без всяких инструментов, одними своими речами, потрясая и увлекая своих слушателей.

Алкивиад говорил: «Когда я слушаю его, сердце бьется у меня гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что, мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу… Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир» [1].

Действительно, будучи лысым, имея глаза навыкате, приплюснутый нос картошкой, к пятидесяти годам в определенной степени располнев, Сократ мог вызывать только улыбки у тех, кто, живя в славящихся своими спортсменами Афинах, привык видеть мужчин всегда подтянутыми и боеспособными. Однако Сократа комичность его собственного внешнего вида совершенно не смущала, и он по этому поводу даже все время иронизировал. Однажды он шутливо удивился, спросив у красавца Критобула, неужели он, Критобул, красивее Сократа. На что Критобул так же шутливо заметил, что он все–таки красивее Сократа, в противном случае, он был бы безобразнее всех Силенов в сатирических драмах [2].

Сократ не обиделся на это утверждение и шутливо доказал, что на самом- то деле он красивее многих, так как, если считать прекрасным то, что максимально рационально и наиболее подходит для того, чему данная вещь служит, то, выходит, что глаза навыкате Сократа могут видеть гораздо больше и шире, чем глаза тех, у кого они посажены обычным образом, приплюснутый нос с широкими вывернутыми наружу ноздрями не мешает глазам смотреть, а расширенные ноздри лучше обеспечивают улавливание запахов, а большой рот помогает больше откусывать [3].

Интересно и то, что Сократ, судя по всему, считал свою внешность каким–то образом связанной со своими выдающимися мыслительными способностями. Так, когда его друг Феодор однажды сказал ему о том, что среди афинских юношей есть некий Теэтет, который очень похож внешностью на Сократа — имеет такой же вздернутый нос и глаза навыкате, и при этом очень способный, Сократ тут же позвал этого юношу и начал его рассматривать и проверять его разумность своими каверзными вопросами [4]. В итоге Сократ оказался доволен мыслительным потенциалом этого юноши, и Платон позже даже создаст сократический диалог с таким же названием «Теэтет». Причем, судя по всему, и для Сократа, и для Платона сам факт наличия похожего на Сократа юноши Теэтета означало, что после их смерти нить разумности в Афинах не будет прервана — в городе еще имеются расположенные к умствованию юноши.

При всей внешней несерьезности, тело Сократа было крепко и выносливо. Подтверждением этому, по словам историка Элиана, служит то обстоятельство, что когда повальная болезнь (чума) косила афинян и люди умирали или лежали при смерти, один только Сократ остался здоров [5]. Впрочем, удивляться физической крепости Сократа не стоит: в конце концов, мы же знаем о том, что он участвовал, как минимум, в трех серьезных военных операциях, и вышел из них без единого ранения. Что в то время должно было означать не только физическую крепость человека, но и наличие у него значительного мужества. Того самого мужества, которое не покидало Сократа до самой смерти, и сообщения о котором донесены до нас Платоном и Ксенофонтом.

Так, у Платона о храбрости Сократа говорит прославленный афинский военноначальник Лахет, он говорит о том, что во время войны Сократ делает честь не только своему отцу Софрониску, но и своей родине. Во время бегства из–под Делия Сократ отступал вместе с Лахетом и, по его словам, если бы другие держались так, как Сократ, то позорного поражения тогда бы не было [6].

Бывший в этом бою вместе с Сократом Алкивиад добавляет: «А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той битве, за которую меня наградили военноначальники (под Потидеей — прим. автора), спас меня не кто иной, как Сократ. Не захотев бросать меня, раненого, он вынес с поля и мое оружие, и меня самого. А сам Сократ затем поддержал военноначальников присудить награду не ему, а именно мне, Алкивиаду…

Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско, обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а Сократ в тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И вот я встречаю обоих, и, едва их завидев, призываю их не падать духом и говорю, что не брошу их. Вот тут–то Сократ и показал мне себя с еще лучшей стороны, чем в Потидее — сам я был в меньшей опасности, потому что ехал верхом. Насколько прежде всего было у него больше самообладания, чем у Лахета. Он, говоря словами Аристофана, «чинно глядя то влево то вправо», то есть спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали каждому было ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя, благодаря чему оба они благополучно завершили обход. Ведь тех, кто так себя держит, на войне обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без оглядки»