Алан Уотс - Космология радости

В то же время всё и вся вокруг меня кажется таким, каким оно всегда было, затем было забыто, а затем открылось снова. Мы сидим в саду, окружённом со всех сторон невозделанными холмами, в саду фуксий и колибри, расположенном в долине, которая выходит к западному побережью великого океана и в которой во время шторма находят себе приют чайки. В один из дней в середине XX века мы сидим за столом на террасе, едим домашний хлеб и пьём белое вино. Но кажется, что мы были здесь вечно, потому что люди вокруг меня не похожи больше на банальные и насторожённые маленькие личности с именами, адресами и номерами полисов социальной безопасности — на тех общественно признанных смертных, которыми мы привыкли себя считать. Эти люди, не теряя своей человечности, кажутся, скорее, бессмертными архетипами самих себя. Их непохожие друг на друга характеры напоминают голос священника; они охватывают всю историю. Эти люди одновременно уникальны и вечны, мужчины и женщины, но в то же время боги и богини. Ибо сейчас, когда у нас наконец-то достаточно времени приглядеться друг к другу, мы становимся вневременными. Человеческий облик делается неизмеримо ценным, и как бы в подтверждение этого, глаза представляются разумными самоцветами, волосы — золотой канителью, тело — переливчатым янтарём. Между теми, кто вошёл в этот мир вместе, возникает подлинно евхаристическая любовь — принятие друг друга от поверхностных проявлений до самых глубин нашего естества.

Элла, посадившая сад, — это милосердная Цирцея, волшебница, дочь Луны, покровительница кошек и змей, знаток трав и целебных снадобий. Её старческое лицо с изысканными морщинами светится необычайной молодостью, а серебристо-чёрные волосы зыблются, подобно пламени. Роберт — олицетворение Пана, однако Пана-быка, а не Пана-козла; его короткие жёсткие волосы взъерошены и среди них видны небольшие рожки. Сам же Роберт воплощает в себе бьющую через край энергию, его тело лоснится, мышцы излучают силу. Берилла, его жена, — это нимфа, вышедшая из лесной чащи, полевая русалка с вьющимися волосами и танцующим телом, которое кажется обнажённым, даже когда одето. Именно она испекла хлеб, который мы едим, и этот хлеб представляется нам Предвечным Хлебом, по сравнению с которым хлеб самой матери показался бы неудачной подделкой. И, кроме того, есть Мэри — возлюбленная в обычном грязном мире; однако в этом мире она стала воплощением света и золота, дочь солнца, глаза которой сотканы из вечернего неба. Это существо всех возрастов: младенец, малютка, девушка, мать семейства, старуха и безжизненное тело, излучающее непреходящую любовь.

Я пытаюсь найти слова, которые могли бы выразить ангельский, мифологический облик этих людей. Но в то же время эти люди столь близки мне, будто я знаком с ними в течение столетий, или, точнее, будто я только что узнал в них своих потерянных друзей, с которыми мы были вместе с самого начала времён в стране, существовавшей до появления миров. Это чувство, конечно, связано с осознанием мною моего собственного естества, которое бесконечно старше слепого извивающегося Ини-Вини — ведь высшая форма сознания может каким-то образом присутствовать у самого истока вещей. Все мы смотрим друг на друга с пониманием, поскольку чувство, что мы знали друг друга в самом отдалённом прошлом скрывает в себе что-то ещё — подразумеваемое, вселяющее благоговейный ужас, почти невыразимое — а именно: постижение того, что в глубочайшем средоточии времени, которое открыто в направлении, перпендикулярном к нашему обычному времени, мы есть и всегда были одним. Мы вместе осознаём искусно скрытый замысел, королевскую иллюзию, благодаря которой мы можем казаться различными.

Потрясение постижения. В виде всего самого чужого, чуждого и удалённого — в виде вечно убегающих галактик, таинственной смерти, неизлечимых болезней и ужаса потери рассудка, во враждебном, гусино-кожном мире морских чудовищ и пауков, в тошнотворных лабиринтах моих внутренностей — во всём этом я незаметно подбираюсь к себе и пугаю себя: «Угу!» — запугиваю себя до потери соображения, а затем, всё ещё не придя в себя, не могу понять, как это могло случиться. Обычно меня окружает путаница. Я не знаю, как в неё угодил, поскольку я потерял нить, которая меня сюда привела, забыл необычайно сложную цепочку ходов в давно начатой игре в прятки. (Или, быть может, это была последовательность стадий развития нейронов моего мозга?) Однако сейчас смысл путаницы полностью понятен. Она является средством для кого-то уйти от себя, чтобы показаться себе чужим, — причём этих уходов было так много, и они были столь головокружительно запутаны, что я оказался одураченным окончательно. Ключ к разгадке в том, что все противоположности и двойственности — не разделены, а полярны; они не противостоят друг другу издалека; они проистекают из одного центра. Обычное мышление не выявляет эту полярность и относительность, потому что оно пользуется терминами, терминалами, или оконечностями, полюсами, не принимая во внимание то, что находится между ними. Различие между передом и задом, между бытием и небытием, скрывает их единство и взаимодополняемость.

Итак, сознание, чувственное восприятие, — это всегда ощущение контраста. Это искусственное подчёркивание различий и особенностей, тогда как, в действительности, ничто не определимо, не классифицируемо, не отделимо от всего остального без сопоставления с чем-то другим. Однако человек живёт не одним лишь сознанием, поскольку линейная, последовательная, построенная на контрастах процедура рассмотрения в сознательном внимании плохо справляется с управлением столь сложным объектом, как живое тело. Само тело обладает бессознательным — или, лучше сказать, сверхсознательным — «всеведением» именно потому, что оно участвует в отношениях, а не противопоставлениях, в гармонии, а не в диссонансе. Оно «думает», или контролирует себя, так, как растение растёт, а не так, как ботаник описывает его рост. Вот почему у Шивы десять рук — ведь он представляет танец существования, всемогущество жизни, способной делать много чего сразу.

Создаётся впечатление, что в ходе переживания, которое я описываю, сверхсознательное мышление становится сознательным. Мы видим мир, каким видит его наше тело, и по этой причине встречаемся с величайшими трудностями при попытках выразить такого рода переживания с помощью языка, основанного на контрасте и классификации. В той мере, в которой человек стал существом, живущим в своём сознательном внимании, он стал жить среди противоречий, конфликтов и сумятицы. Невероятное совершенство человеческого организма в целом представляется ему недостойным внимания, и именно поэтому у большинства людей наблюдается явное рассогласование между необычайно разумной организацией их тел и тривиальными играми, происходящими у них в сознании. Однако в этом мире ситуация противоположная. Обычные люди здесь кажутся богами, потому что в этом мире главенствуют достоинства их целостного естества; заботы же сознательного внимания отступают на второй план, где им и надлежит быть. Поэтому размежевание и вражда уступают здесь место любви, единству, гармонии и взаимности.