Осип Бескин - Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика

Однако посмотрите, в какой транс перед этой дурного вкуса русотяпской копией фламандцев впадает П. С. Коган. Упиваясь этим прелым богатством плоти, его внешними (притом достаточно скучными) чертами, он с грациозным пренебрежением проходит мимо классовой сущности книги. Патетически сравнивая Радимова с великим римским писателем Гезиодом, восклицает он в предисловии:

«После стихов Радимова поверишь, что и в свиной хлев можно заглянуть не без удовольствия, и душу отвести, и даже забыть о Локарно и Женеве. В самом деле, эти отвратительные поросята, купающиеся в мягком навозе, смотрят такими очаровательными, усыпаны такими блестками поэзии в его стихах: на розоватом боку, сладко дрожащем во сне, луч золотой, проскользнувший в задорные щели, играет, и все приобретает другой вид, увлекает красотой первобытности, и иными кажутся примитивные существа, упирающиеся задом в нос друг другу, предающиеся мирному сну в прохладе и тени свиного хлева».

Только недавно, в конце 1929 г., вышла книжка И. Розанова «Русские лирики». Вся эта книжка— поверхностный обывательский обскок некоторых явлений нашей литературы с ученическими потугами на «социологизацию», попадающими пальцем в небо. В числе прочих достопримечательностей здесь дается например «историческая» характеристика кондово-реакционного кулацкого мракобеса Клюева (глава III, Крестьянские поэты). «Гораздо удачнее было выступление олонецкого крестьянина Николая Клюева со своими книгами „Сосен перезвон“ (1912), „Братские песни“ (1913) и „Лесные были“ (1913). Уже первые шаги его заставили всех насторожиться. А когда через несколько лет к его голосу присоединился молодой голосок рязанца Есенина, критика сразу заговорила, что народилась новая поэзия, идущая из самых глубин народных масс».

Какая критика? Какие классовые устремления выражал и выражает Клюев? Нашему горе-обсерватору на это «в простоте душевной» наплевать в высочайшей степени. А «народные массы», да еще крестьянские массы, конечно же классово однородны, ибо объединены лаптями, избами, божьим даром — полем. И почему бы кулаку не выражать эти самые «народные массы»!

Но дальше — больше. Оказывается, что стать истинным выразителем революции Клюеву помешало только… техническое обстоятельство — как-то странно привязавшееся к нему тяготение к церковности. По части сопряжения этого тяготения с общим классовым генезисом клюевского творчества Розанов конечно предельно беззаботен. Процитируем нашего эпически спокойного летописца: «Революцию Клюев встретил восторженно, но в своих восторгах обнаружил неизменное тяготение к образам и символам религиозного культа. Это же тяготение повело к тому, что потом он почти совсем умолк». Больше того, по мнению весело щебечущего Розанова, Клюев воплощает в своем торжестве будущее, душою он весь в грядущем. В качестве доказательства цитируется строфа: «Будет мед на домашней краюхе и на скатерти ярок узор». Ну, посудите сами, читатель, разве это не социалистическое будущее, за которое мы боремся? Не узнаете? Значит вы не с «народными массами». Ведь все кулаки на селе голосуют за эту формулу будущего.

Оставим в стороне простодушного и простоватого И. Розанова и остановимся на массовой, в основе своей рассчитанной на школу, продукции Госиздата. Перед нами книжка, вышедшая в массовой серии «Дешевая библиотека современных писателей» — П. Орешин «Стихотворения». Цена 20 коп., тираж 15000. Как видите, действительно соблюдены все предпосылки массовости. Пройдем мимо принципа отбора стихотворений. Заинтересуемся только послесловием и примечаниями, принадлежащими перу некоего Д. Киреева, о чем предусмотрительно предуведомлено на титульном листе. После тщательных розысков по всей книжке мы обнаруживаем только два примечания, подкупающих, правда, лапидарностью и основательностью: «1) Дулейка — музыкальный инструмент, дудка». «2) Шишига — бес, домовой, в некоторых местах — водяной». Небогато, но вразумительно.

Зато послесловие насыщено подлинным здравым смыслом старой теории словесности. Наконец-то нашелся хоть мало известный, но смелый рыцарь, который бросил прямой вызов лукавому марксизму, пытающемуся втиснуть творчество писателя в рамки каких-то классовых филиаций, социологических объяснений. Наконец-то нашелся бедный потомок теоретиков боговдохновенности творчества и поднял оброненную славными предками перчатку. И надо отдать справедливость либеральности Госиздата, который предоставил Кирееву возможности реваншироваться по отношению к марксизму на благодарной платформе крестьянской литературы, где классовая борьба особенно свирепа и напряженность ее вполне соответствует живой борьбе в деревнях и селах.

«В области художественного творчества, — гласит послесловие, — всякая классификация должна приниматься как нечто в высшей степени условное. Художник-поэт, как бы выпукло и ярко ни обрисовывалась в его произведениях его физиономия, всегда шире и многограннее, чем какая бы то ни было схема. И поэты, по сущности своего творчества примыкающие к той или иной группе, часто не только довольно резко отличаются друг от друга, но и в самую группу включаются с некоторой, а иногда даже и большей натяжкой». Как легко убедиться, уже в этом отрывке опорочен принцип классовой диференциации литературы. Но вас берет сомнение. Может быть уважаемый послесловщик хочет (что вполне правомерно) пересмотреть старое членение по группам и школам и оттенить, что оно является только рабочим, предварительным для установления подлинного социального критерия, классового генезиса.

Наше простодушное предположение сразу терпит фиаско. Оказывается наоборот: «ценность классификации должна усматриваться только в одном (заметьте — только в одном — О.Б .), она есть некоторое вспомогательное средство к пониманию того, что мы называем направлением или школой в художественной литературе: она только показатель формальной, социальной или какой бы то ни было другой разнородности литературы». Ну, вот спасибо. Теперь будем знать, какой подход к литературе воспитывается массовыми сериями Госиздата. Формальная, социальная или какая-либо иная разнородность литературы! Социальный подход как равноправный формальному и украшенный грациозным хвостиком «какого-либо другого»!

И как бы для того, чтобы окончательно вбить свою замусоленную идеалистически-формалистскую мыслишку, наш послесловщик, смешивая воедино четко классовые и направленческие, школьные определители и филиации, устанавливает их равную условность и малозначимость: «Романтики, реалисты, символисты, имажинисты, крестьянские поэты, пролетарские поэты — все это лишь условные обозначения более или менее резко подчеркивающие то, что является наиболее характерным для поэта. И не более».