Дуглас Хардинг - Маленькая книга жизни и смерти

2. И вновь беспечно и на одном дыхании я говорю «он ест», «я ем» и — смешивая несмешиваемое — «мы едим». Если я не ребёнок, который ещё не подвергся пагубному влиянию языка, и не подобный ребёнку Видящий, я притворяюсь, что за обеденным столом имеет место один вид принятия пищи — тот вид, что извлекает из еды большую часть вкуса и аромата. Какой беспричинный аскетизм, какой лживый пуританизм практикуют люди! Мне нужно лишь пробудиться и прийти в чувство, чтобы сразу увидеть колоссальную — бесподобную и уморительно колоссальную — разницу между тем видом принятия пищи, который состоит в забрасывании инородных веществ в обладающие зубами щели в тех маленьких и твёрдых сферах (где они остаются совершенно безвкусными), и другим видом, который состоит в забрасывании похожих веществ в эту огромную Впадину или Пасть (где их цвет и форма магически преобразуются в бесконечное разнообразие тонких восхитительных вкусов). Клянусь, моя еда вся в два раза вкуснее, когда я не отвлекаю своё внимание от её внутреннего путешествия (потому что я уже нацелился на следующую порцию на моей вилке), а следую за ней на протяжении всего пути до пункта её назначения. Внимательность во время еды — самый пикантный и вкусный из соусов, который гарантирует, что возвысит самую простую лёгкую закуску или стряпню из того, что есть под рукой, до пира гурмана.

3. Позвольте мне теперь взглянуть на сон, который представляет собой следующий пример этого самого фундаментального — и вызывающего наибольшее сопротивление — из законов Природы, а именно: Первое Лицо — противоположность третьего во всех отношениях.

Путаница (менее вежливо: игры, трюки), спрессованная в «невинном» маленьком предложении мы спим , особенно беспорядочна и сбивает с толку — и имеет особенное отношение к данному исследованию Смерти.

Но как только я вижу то, что я вижу, вместо того чтобы видеть то, что мне сказали видеть, неразбериха рассеивается, и громадный контраст между «он спит» и «я сплю» становится совершенно очевидным. С одной стороны, «он спит» означает «его веки смыкаются, немедленно закрываются и остаются закрытыми, его движения успокаиваются, его дыхание замедляется и становится ровным, он изредка храпит, он не отвечает, когда я говорю с ним». С другой стороны, «я сплю» не значит для меня ничего, это бессмысленно. «Я спал», однако, вполне имеет смысл — при условии , что означает не более, чем нечто вроде: «в комнате было темно, и я чувствовал себя усталым, и мои часы показывали 11:30, и я пошёл босиком и в пижаме в супермаркет, где не смог найти ничего, что мне было нужно, и мои часы показывали 7:15, и в комнате было светло, и я чувствовал себя прекрасно». Просто одно за другим, а в промежутках никаких «провалов в сознании».

Конечно, удобно всего лишь сказать: «Я спал хорошо, и мне снился сон о том, как я ходил в супермаркет», вместо того чтобы надоедать людям таким нудным и личностным описанием. Но когда удобство покупается ценой истины, это плохая сделка. Почти всегда «я спал» воспринимается как означающее «я потерял сознание». Или — подробнее — «Я есть моё сознание, а также тело и мозг, которые дают ему начало; но, в отличие от них, оно всё время приходит и уходит. Оно не только начинается с рождения и заканчивается со смертью, оно ещё и выходит из строя на несколько часов каждую ночь; а временами и днём — когда я дремлю, или падаю в обморок, или когда мне дают обезболивающее. Одним словом, я прерывистый ». Пока я не посмотрю на факты, это подоплёка, воспринимаемая как должное, ложь, которую я говорю себе каждый раз, когда произношу «я спал». Та же самая ложь, которую говорят себе «эпилептики», когда воображают, что теряют сознание или что они страдают эпилепсией. Стоит увидеть обман этих разнообразных «маленьких смертей», и я оказываюсь на пути видения обмана Большой Смерти.

В предыдущих главах я обнаружил явные указания на то, что по сути я безвременен. Теперь у меня есть дополнительные свидетельства совсем иного рода, подтверждающие это. То, что было для меня религиозной нелепостью, — древняя доктрина, что во сне без сновидений (если такой когда-то был, это было не-переживание) я испытываю Абсолютное и достигаю Того, что я есть, — вдруг приобретает смысл: я достигаю Безвременности, Вечное Мгновение без продолжительности и потому без провалов. Ещё раз повторю, здесь нужно доверять тому, что явно дано, так же сильно, как я не доверяю доктринам об этом: тогда всё становится ясно.

4. Эти три случая бесчисленных грязных трюков, что я проделываю сам с собой, — веря тому, что мне сказали видеть, и не веря тому, что я вижу [21], — создают достаточно много препятствий и весьма ослабляют нас, но едва ли они катастрофические. Я могу обойтись иллюзией, что Я — Я, Первое Лицо Единственного Числа — передвигаюсь в устойчивом мире, что я кормлю своё лицо, и даже что я прерывистый, как огонь маяка, — огонь, который регулярно гасят. Но когда дело доходит до приятия того, что происходит, когда он умирает , — а это мой ключ к тому, что происходит, когда я умираю , — я оказываюсь в большой беде. В очень реальном смысле я склонен к самоубийству.

На самом деле, стоит мне один раз осмелиться довериться фактам, контраст между этими двумя будет в высшей степени поразительным. Когда он умирает , что происходит? Его глаза закрываются, его дыхание останавливается, его тело остывает и коченеет и вскоре начинает издавать характерный запах. Когда я умру , что произойдёт? Мне не обязательно ждать, чтобы увидеть. Я могу, если захочу, сделать это сейчас, заглянув внутрь и ещё раз не найдя здесь ни единой знакомой черты и ни одного качества Д. Е. Хардинга — то есть: вновь посетив это место, где он уже умер и его нет. А Кто остаётся прямо здесь, чтобы сделать это открытие из открытий? Кто тот, что находится внутри, рядом со смертью? Кто же ещё, если не одинокий неумирающий Единый? Я ЕСМЬ остаётся, совершенно нетронутое, неуязвимое, бесконечно за пределами длинных рук жизни и смерти, и всё же объемлющее всё, что живёт и умирает. Я не верю ни слову из этого: я вижу это, вижу самым истинным видением, которому не нужно Ничего принимать на веру.

5. Нет необходимости много говорить о нашем последнем примере несовместимости Первого Лица и третьего лица, а именно о потрясающей разнице между «я родился» и «он родился». Только последнее из этих утверждений имеет смысл. Это Осознание, которым я являюсь, без конца и без перерывов, ощущает Себя как также не имеющее начала. Это то, что я нахожу, и никто не вправе противоречить мне — или, возможно, я должен сказать, противоречить Ему.

И, фактически, механика рождения не оставляет мне оправданий за смешивание себя как третьего лица с Собой как Первым Лицом: совсем никаких оправданий за то, что первого из них, — который много лет тому назад прибыл, весь запятнанный кровью и кричащий, «между фекалиями и мочой», — я путаю со вторым, который прибывает вне времени, весь сияющий и безмятежный, из Непорочной Бездны, потомок самого́ девственного Космического Чрева. (Ещё более грязна, конечно, — чтобы не сказать, противна — механика зачатия, в которой сперматозоиды, не имея своего собственного канала, вынуждены разделять один с мочой.) Только Провидение во власти чёрной комедии и готовое пойти на всё, чтобы отделить Первое Лицо, которое я есть, от третьего лица, которым я кажусь, могло придумать контраст такой шокирующий — и такой неизбежный.