Александр Секацкий - Философия возможных миров

Итак, что мы можем извлечь из этого общедоступного эксперимента? А вот что: обессмысливание замедляется и приостанавливается, если обнаруживается другой знак, к которому и осуществляется отсылка: (дыра) – ды-ра-ды-ра-ды-(рады), то есть перепасовка дает дополнительный ресурс осмысленности. Вывод из детской забавы: непрерывный переброс отсылок и есть условие производства смысла. Знак существует в двух мирах, в каждом из них репрезентируя себя целиком. Но в плотном знаковом окружении он оказывается способным к автономному движению, к прокладыванию собственной траектории, где на крутых виражах происходит расцепление. Суть дела в том, что расцепление компенсируется соотношением с другими знаками, которое имеет динамический характер. Идет непрерывная перепасовка, и пока она продолжается, производится смысл – например, идет работа осмысления. Такая работа не может быть локальной, иначе окрестности опустошаются и возникает эффект «взбесившейся шубы» из рассказа Э. Распэ о бароне Мюнхаузене. Гарантом действующего семиозиса являются все означающие в совокупности и как совокупность. Внутри знаковых конструкций, в сфере чистых означающих, нет такого простого соотношения с самим собой, какое имеется в природе. Шуба, висящая в шкафу, непрерывно себя повторяет и соотносится с собой намного «настойчивее», нежели с рядом висящими другими одеяниями; так же ведет она себя, будучи изъятой из шкафа, подобно всякому предмету подчиняясь правилу «масло масляное». Такова шуба за пределами означивания, но в качестве означающего шуба не может вести себя подобным образом, ибо тут соотношение с самим собой лимитировано. Остается, конечно, простая тавтология «шуба есть шуба», но и она не приветствуется, поскольку ставит под вопрос привычную практику смыслопроизводства. Поэтому, помимо главного гаранта, помимо тождественности шубы и «шубы», устойчивость и жизнеспособность символического зависят от выполнения еще двух условий: от наличия всех означающих или, по крайней мере, их критической массы и от состояния свободного падения, или, если угодно, перепасовки, препятствующей абсолютной монополии тавтологий. При наличии двух последних условий действительно на некоторое время становится возможной игра чистых означающих. Устойчивость природы возникает благодаря соотношению с собой, феномен смысла – благодаря соотношению с иным [36]. Отсюда видно, что смыслы имеют хождение в качестве некой альтернативы прямому значению. Они возникают в круговороте, в свободном падении, и если вдруг не вовремя, неуместным образом предъявляется денотат, сама вещь , такое предъявление дезавуирует смысл как нечто избыточное по отношению к себе. Остается только удивляться, что эта развилка – либо значение, либо смысл – не привлекла надлежащего внимания. Хотя Пушкин обратил внимание на проблему в своем стихотворении:

Ну что тут скажешь, разве не убедительное возражение представил оппонент?

Но Пушкин меланхолически замечает: «Однако ж прав упрямый Галилей». Здесь, как и во многих других случаях, основную работу проделали греки – среди важнейших тем диалогов Платона находится высмеивание указательного жеста, даже если это жест умозрительный:

– Что есть прекрасное? – спрашивает Сократ.

– Да это прекрасная статуя (амфора, кобылица, девушка), – отвечает его собеседник.

И Сократ встает на защиту смысла, требуя определить прекрасное само по себе, а не тыкать пальцем в амфоры и статуи. Таким образом, проясняются правила, которым подчиняется прирученный семиозис. До конца, конечно, семиозис не одомашнить, как того волка, которого сколько ни корми, он все в лес смотрит, как Серенького Волчка с его непредсказуемыми повадками. С одной стороны, угроза раскомплектации редукции вектора состояния: разрыв, приводящий к обрыву символического круговорота; но, с другой стороны, выделяются обширные участки, где означающие соотносятся друг с другом, избегая указательного жеста, семантического предъявления, на этих участках как раз и производится смысл, подлежащий проверке лишь в конечном итоге.

Стало быть, смыслопроизводство, по крайней мере на важнейших участках, напоминает виртуозный цирковой аттракцион, что-то вроде «езды без рук на одноколесном велосипеде»: требуется пускать в оборот один предмет за другим, не прикасаясь к ним, вводя их в скоростной вираж так, что виражи сами приобретают статус предметов, хотя и не имеют посюстороннего земного коррелята. В аттракционе смыслопроизводства виражи должны быть неотличимы от амфор и кобылиц, унесенных своими означающими и закрученных в вихревой столб, – иначе смысл не получится. Есть участки, на которых нельзя сбавлять скорость, иначе вылетишь из круга понимания; в таких случаях говорят о тех, кто «тормозит» и «не догоняет» и тем самым оказывается за пределами смыслополагания, не улавливает смысла. Настигнуть его мешает излишне прочная семантическая привязь. То же и с оставшимися означаемыми, ведь и сбор яблок идет быстрее, если не уточнять всякий раз параметры годности вроде червоточин и того факта, что в совокупный сбор попадет парочка яблок, сделанных из папье маше. В работающем семиозисе мы имеем дело с удивительным несмертельным разрывом, благодаря чему стремительно возрастает «скорость на плоскости» при общем падении мерности, необходимой для бытия души.

Но идем дальше. Благодаря скорости взаимной дистрибуции означающих возникает объем, быстро вращающаяся плоская поверхность ведет себя как лента Мебиуса, эффект объема усиливается многоуровневостью соотношения означающих: так получается глубокий смысл . Сейчас, когда семиозис действительно одомашнен и виртуозность понятийного дискурса не вызывает ощущения головокружительного циркового трюка, первые уроки и строгие правила обращения с опасными, дикими означающими выглядят странно. Сколько, к примеру, запретов поминания было отброшено после объявления их пустыми предрассудками! К чему это все – не поминать покойника, Бога всуе и прочее, что не к ночи будет помянуто. Торжествующий логос упразднил прежние ограничения, но взамен ввел свои собственные, например, строжайшие ограничения на указательный жест , легко протыкающий сферу умопостигаемого.

Из виртуозного жонглирования означающими родились и новый тип мудрости (включающий философию), и поэзия; уже упоминавшийся лев сохранил всю свою прыть в безопасном иносказательном смысле, и в мире в целом наступила эпоха безопасного символического. Конечно, пока мир этот очерчен поверхностью небольшой планеты, но с точки зрения устройства сущего эту великую трансмутацию можно считать событием космического масштаба. Управляемая термоядерная реакция – всего лишь ничтожная мелочь по сравнению с одомашниванием семиозиса, по сравнению с возможностью выходить в трансцендентное и заниматься там добычей полезного символического, сегодня уже можно сказать, заниматься в промышленных масштабах. Если исходить из этой позиции, совершенно по-другому выглядит человеческая история и прежде всего «история символических форм», если воспользоваться выражением Эрнста Кассирера.