Олаф Стэплдон - Создатель звезд (другой перевод)

Незадолго до того, как я покинул «Другую Землю», один геолог обнаружил среди ископаемых диаграмму очень сложного радиоприемника. Это была литографическая пластина, изготовленная примерно десять миллионов лет тому назад. От создавшего ее высокоразвитого общества не осталось других следов. Это открытие потрясло разумный мир. Но он очень быстро успокоил себя теорией, гласившей, что много миллионов лет тому назад какие-то «нечеловеческие» и менее стойкие существа создали цивилизацию, просуществовавшую очень недолгое время. Все согласились с тем, что если человек достиг таких высот цивилизации, то он-то с них никогда не свалится.

С точки зрения Бваллту, человечество, время от времени, взбиралось на одну и ту же высоту, но только для того, чтобы быть низвергнутым с нее каким-то скрытым аспектом своих собственных достижений.

Когда среди руин своего родного города Бваллту выдвинул эту теорию, я высказал предположение, что когда-нибудь, пусть даже и не сейчас, но человечество преодолеет эту критическую точку своего развития. Тогда Бваллту заговорил о вещах, которые, свидетельствовали о том, что мы похоже присутствуем при последнем акте этой долгое время повторявшейся драмы с предопределенным концом.

Ученые уже установили, что из-за слабой гравитации на их планете, ее и без того скудная атмосфера неуклонно продолжала сокращаться. Рано или поздно, но человечество должно было заняться проблемой ликвидации постоянной утечки драгоценного кислорода. Доселе жизнь на планете успешно адаптировалась к прогрессирующему разрежению атмосферы, но физиология человека уже достигла пределов адаптации. Если в ближайшее время утечка не будет ликвидирована, раса неминуемо исчезнет. Надежда была только на то, что решение этой проблемы будет найдено до начала следующей эпохи варварства. Но надежда эта была очень и очень слабой. А война окончательно с ней покончила, отбросив науку на столетие назад как раз тогда, когда ослабевала сама человеческая природа. А она уже и не могла найти в себе сил для решения этой сложнейшей проблемы.

Мысль о неотвратимо надвигавшейся на «Другое Человечество» катастрофе пробудила во мне ужасные сомнения насчет вселенной, в которой могло произойти нечто подобное. Идея гибели целого мира разумных существ не была мне в новинку, но есть большая разница между абстрактной возможностью и реальной, неизбежной опасностью.

На своей родной планете, всякий раз, когда меня ужасала тщетность полной страданий жизни отдельных личностей, я утешался мыслью, что общее неосознанное стремление человечества к прекрасному приведет все-таки к постепенному, но величественному пробуждению человеческого духа. Эта надежда – нет, эта уверенность была моим единственным утешением. Но сейчас я видел, что не существовало никаких гарантий подобного триумфа духа. Похоже, что вселенная или ее Создатель были равнодушны к судьбам миров. Конечно, нельзя было не согласиться с тем, что борьба, страдания и потери – бесконечны; более того, они необходимы, поскольку являются той самой почвой, на которой произрастает дух. Но чтобы вся борьба была изначально бесполезна, чтобы весь мир разумного духа должен был неминуемо пасть! Такое положение вещей следовало считать абсолютным злом. Моему объятому ужасом разуму представилось, что Создатель Звезд есть Ненависть.

Бваллту со мной не согласился. «Даже если Сила уничтожит нас, – сказал он, – то кто мы такие, чтобы осуждать ее? С таким же успехом бесплотное слово может осуждать произнесшего его оратора. Может быть Сила использует нас в своих собственных высших целях, использует нашу силу и нашу слабость, наше счастье и наше горе, складывая их в непостижимую для нас и прекрасную схему». Но я возразил: «Какая схема может оправдать подобную тщетность бытия? И как же это нам не быть судьями? И в соответствии с чем же нам судить, как не со светом наших сердец, с которым мы судим самих себя? Низко будет восхвалять Создателя Звезд, зная, что он настолько черств, что его не волнует судьба созданных им миров». На какое-то время в мозгу Бваллту воцарилась тишина. Затем он поднял глаза к небу, стараясь отыскать среди туч дыма дневную звезду. А потом его разум обратился ко мне со следующими словами: «Если бы он спас все миры, но при этом мучил бы одного человека, ты бы простил его? Или же если бы он проявил жестокость только к одному несмышленому ребенку? Что ему до нашей боли, до наших поражений? Создатель Звезд! Хорошее название, хоть мы понятия не имеем, что оно значит. О, Создатель Звезд, даже если ты уничтожаешь меня, я должен тебя восхвалять! Даже если ты терзаешь самых близких мне людей, даже если ты терзаешь и бессмысленно уничтожаешь все созданные тобою очаровательные миры, эти маленькие плоды твоего воображения, – я должен восхвалять тебя! Даже если ты поступаешь именно так, ты прав. Я могу ошибаться, но ты – никогда».

Он еще раз окинул взглядом разрушенный город и продолжил: «И если, все-таки, Создателя Звезд не существует, если масса галактик вдруг взяла и стала существовать сама по себе, даже, если этот наш маленький мерзкий мир является единственным местом обитания духа и он обречен, то я все равно должен вознести хвалу. Но если не существует никакого Создателя Звезд, то чему же мне возносить хвалу? Я не знаю. Я бы назвал эту Силу острым вкусом жизни. Но сказать только это, значит сказать слишком мало».

Должно быть я провел на «Другой Земле» несколько лет, то есть гораздо дольше того, что я запланировал, когда впервые повстречал крестьянина, бредущего по проселочной дороге. Очень часто мне хотелось вернуться домой. С болью и тревогой я частенько думал о том, как там живут близкие мне люди и какие перемены ждут меня, если я, конечно, вернусь. К моему удивлению, несмотря на массу совершенно новых переживаний, связанных с пребыванием на «Другой Земле», мысли о доме неотвязно преследовали меня. Мне казалось, что с того времени, как я сидел на холме и разглядывал огни пригородных улиц, прошла всего лишь минута. Между тем прошло уже несколько лет. Дети, наверное, изменились так, что и не узнать. А их мать? Как она там?

Своим долгим пребыванием на «Другой Земле» я был, отчасти, обязан Бваллту. Он и слышать не хотел о моем «отъезде» до тех пор, пока мы по-настоящему не поймем друг друга и наши миры. Я постоянно стимулировал его воображение, чтобы он как можно яснее представил себе жизнь нашей планеты, и он нашел ее такой же прекрасной и нелепой, какой я считал жизнь на его Земле. Вообще-то, он совсем не торопился согласиться с тем, что его мир был в целом значительно нелепей моего.

Потребность в объективной информации была не единственной причиной, из-за которой я привязался к Бваллту. Мы с ним очень подружились. В самом начале наших отношений у нас с ним бывали стычки. Хотя мы оба были цивилизованными человеческими существами и всегда старались вести себя вежливо и с достоинством, наша столь сильная близость иногда утомляла. Например, я находил весьма утомительной его страсть к вкусовому изящному искусству. Он, бывало, часами сидел и перебирал своими чувствительными пальцами соответствующим образом заряженные струны, чтобы уловить вкусовые аккорды, представлявшие для него сложную форму возвышенного символизма. Поначалу я был заинтригован, а потом и сам стал получать эстетическое удовольствие. Несмотря на его терпеливую помощь, на этой ранней стадии я не мог сразу и полностью воспринять эстетику вкуса. Рано или поздно, но я от этого уставал. Кроме того, меня раздражала его потребность во сне. Поскольку я сам был бесплотен, то такой потребности не ощущал. Конечно, я мог «отключиться» от Бваллту и побродить по миру в одиночестве; но очень часто я приходил в отчаяние от необходимости прервать какое-нибудь интересное дело, чтобы дать отдых телу моего «хозяина». С другой стороны, в первые дни нашего знакомства Бваллту возмущала моя способность смотреть его сны. Бодрствуя, он мог скрывать от меня свои мысли, но во сне был беспомощен. Конечно, очень скоро я научился удерживаться от соблазнов этой моей способности; а когда наша близость переросла во взаимное уважение, то он уже не стремился к «уединению».