Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Тип этой связи глупости низов и хитроумия верхов, конечно, нельзя полностью отождествлять с массовыми фашистскими движениями, которые были экстремальным явлением и принадлежали к определённой исторической эпохе. Скорее, речь идёт о гораздо более сложно устроенном, многоликом и обладающем огромной силой приспособления к новым обстоятельствам консервативном духе. Или ещё точнее – стиле мышления, связывающем верхи и низы, который снова обнаруживает себя сегодня в электоральных прорывах вроде предвыборной кампании Трампа, правых сторонников Brexit, европейских партий вроде «Национального фронта» Марин Ле Пен и т. д.

Общим местом стало говорить о том, что их поддержка является проявлением протеста, за иррациональным выражением которого проницательные наблюдатели всегда готовы увидеть скрытые рациональные причины: крах социального государства, недоверие истеблишменту или последствия политики «строгой экономии». Однако прямое указание на эти причины со стороны радикальных левых чаще не вызывает эмоций, в то время как предполагаемое отражение этих причин в кривом зеркале консервативной риторики сопровождается оглушительным успехом.

Этот протест выражается через меланхолическое стремление возвратить нечто утраченное, обрести через свой рассерженный выбор нечто «back» и «again» . Глобальной партии этого «идиотизма» (то есть политического невежества и гражданской несостоятельности) сегодня противостоит позиция Просвещения, в которой сливается политический мейнстрим, медиа, и большая часть леволиберальной публики, выбираю щей «меньшее зло». Консервативная, реакционная волна является злом однозначно бо́льшим, так как она ведёт наступление на уровне смыслов и ценностей: изоляционизм вместо открытости, расизм и сексизм вместо терпимости и уважения, грубость и авторитаризм вместо плюрализма и культуры диалога. Правильный выбор в каждой из этих оппозиций, казалось бы, очевиден каждому, кто не является полным идиотом. Но количество непросвещённых, грубых и иррациональных растёт, а их лидеры одерживают победу за победой – как будто они знают об этом обществе и его будущем нечто, недоступное просвещённой позиции.

Стоит вспомнить, что эта фигура зловещего консервативного субъекта, знающего о просвещённом обществе больше, чем оно знает о себе само, сопровождала Просвещение на протяжении большей части его истории.

В начале XIX века, практически одновременно с рождением политического консерватизма, в европейскую культуру входит образ вампира. Этот вампир, впервые появившейся на страницах знаменитого романа Джона Полидори, совсем не похож на архаического восставшего мертвеца из народных суеверий. Новый вампир – это байронический красавец, интеллектуал и аристократ, лёгкой жертвой которого становится наивные просвещённые представители высшего света, для которых не существует ничего за пределами рационально познаваемого мира. Поддерживая своё существование на границе между миром живых и вытесненным Просвещением иррациональным миром мёртвых, вампир совершает постоянные, почти безнаказанные вылазки.

Проницательный представитель уходящей добуржуазной эпохи, которого буржуазия так и не смогла навсегда похоронить, аристократический вампир владеет тайной её бессознательного. Он единственный оказывается способным обнаружить условность триумфа Просвещения, его скрытой двусмысленности и ограниченности.

Можно сказать, что похожую роль играли первые проницательные консервативные критики Французской революции, вроде де Местра или Бёрка. Они не отрицают саму революцию, не ставят под сомнение её значение как свершившегося колоссального переворота, – напротив, для них она значит гораздо больше, чем для самих революционеров. За самосознанием революции, понимающей себя как триумфальную победу разума над предрассудками, они могут разглядеть её место в продолжающейся истории (которая, по сути, вся представляет из себя величественное нагромождение предрассудков). Вместо торжества свободы, консерваторы обнаруживают зависимость и скованность обстоятельствами.

Маркс также начинает свою критику Просвещения с диагноза фатального разрыва между действительным значением эпохи и её амбициозным самосознанием. Прогресс человеческого духа, реализация свободы в правовом государстве и демократической республике для него также является иллюзией, «немецкой идеологией», за которой скрыта непознанная бездна реальности – производства, общественных отношений труда и капитала. Буржуазная личность полностью реализует себя как абстрактного гражданина, обладающего неотчуждаемыми правами, но эта полнота реализации служит лишь прикрытием её действительного внутреннего раскола и отчуждения от самой себя. За иллюзорным правовым и политическим порядком скрывается великий беспорядок: рыночная анархия, невиданное прежде расслоение общества, растерянность индивида, переживающего своё одиночество и беззащитность.

Таким образом, господству тщеславного инструментального разума буржуазии грозит опасность со стороны двух призраков: вампирического консервативного аристократа, воплощающего так и не побеждённую власть предрассудка, и вытесненного из политики, невидимого для государства призрака рабочего, подлинного производителя жизни. Оба этих призрака лишены власти и признания, но каждый из них, оставаясь в сумеречной зоне, непроявленной для разума, представляет смертельную опасность и время от времени напоминает о себе через стремительные прорывы в современность.

Этой критикой Просвещения и революции с диаметрально противоположных позиций открывается долгий и до сих пор незавершённый диалог марксизма и консерватизма. Участники этого странного диалога никогда не осуществляют его напрямую, им не о чем спорить и нечего делить. Являясь абсолютными антагонистами, они сталкиваются друг с другом лишь в моменты острого кризиса современного общества.

Иногда в такие критические моменты оба вытесненных призрака капиталистического мира материализуются и выходят на сцену истории для того, чтобы вступить в смертельную битву (как это было в первой половине XX века). Но чаще они вглядываются друг в друга, пытаясь угадать в движениях противника знаки приближающегося столкновения.

И марксизм, и консерватизм видят за капиталистическим порядком хаос, – те самые «руины», бесконечное нагромождение которых наблюдал несущийся навстречу тревожному будущему меланхоличный беньяминовский «ангел истории».

В моменты надвигающегося кризиса (один из которых мы переживаем сегодня) эта руинированность, фатальная неустроенность и неупорядоченность общества становится очевидна слишком многим. Массы охватывает тоска по другому, подлинному порядку, в котором каждый мог бы обрести уверенность и понять своё предназначение. Марксизм и консерватизм дают два принципиально разных и несовместимых друг с другом ответа на вопрос о том, как общество может обрести себя: через фигуру вождя, через реставрацию «этического государства», дисциплинирующего хаос частных интересов, или через кооперацию, через самоорганизацию и самодисциплину. Можно сказать, что речь идёт о двух разных интерпретациях маккиавеллиевского «Государя» – «Государя» Ленина и Грамши или «Государя» Муссолини и Джентиле [4].