Константин Кеворкян - Четвёртая власть Третьего Рейха. Нацистская пропаганда и её наследники [litres]

«Однажды я спросил, почему он относится к Линцу с таким предпочтением. «Возможно, на меня повлияли воспоминания о том времени, которое я провел там молодым человеком, – ответил он, – но главная причина в том, что я считаю, что у величайших столиц мира не должно быть монополии на сокровища искусства»» (71). Полагаю, многие искусствоведы мира разделяют его убеждение.

Всего Гитлер успел насобирать для своего музея 4731 экспонат (картины, гобелены, предметы мебели, фарфор). И в течение двух лет – с 1942-го по 1944 год – часть собрания таки успели выставить в музее Линца. Сегодня данная уникальная коллекция каталогизирована и ее можно найти в Интернете.

Не отставали от фюрера и другие высокопоставленные коллекционеры – Геринг, Риббентроп, Геббельс. «Мы уже собрали удивительную коллекцию. Постепенно министерство (пропаганды. – К.К.) превратится в художественную галерею. Так оно и должно быть, к тому же ведь здесь управляют искусством» (72). Однако художественные пристрастия нацистских бонз не являются предметом исследования данной книги.

Мне кажется, что больший интерес у современного зрителя вызвали бы иные музеи нацистского режима, которые активно использовали для пропагандистской работы среди масс. Например, Антикоминтерновский музей, где обычно демонстрировали экспонаты, иллюстрирующие ужасы большевизма, и который тихо прикрыли после заключения пакта Молотова – Риббентропа.

Или масонский музей, о котором сохранились интересные, хотя и отрывочные сведения: «Здесь были скелеты, подвешенные к потолку, они приводились в движение специальными механизмами, создавалось впечатление, что они прямо хватают за руку посетителя» (73). Масонство считалось весьма важным, хотя и не столь афишируемым противником национал-социализма, а значит, просветительская работа среди сограждан являлась необходимой. «Меня привели в настоящий масонский храм, где объяснили масонский ритуал и прочли лекцию о мнимой опасности этого движения. В храме был гроб с масонскими знаками, множество черепов, фартуки и регалии – не слишком-то приятное зрелище. Все это вместе с достаточно умело оформленными стендами о деятельности масонов производит известное впечатление. До того, как разразилась война, в департаменте ежедневно проводились экскурсии. Здесь побывали тысячи лидеров партии, гитлерюгенда, офицеров армии и гражданских служащих. Офицерские курсы в Берлине обычно заканчиваются визитом в масонский музей» (74). Интересно, а кому сегодня помешала бы такая экспозиция?

И в конце главы чуть-чуть о самом симпатичном – о моде. С началом войны кроме тайных масонов на культурном фронте у немецкого народа появился враг явный, но не менее коварный: «парижская проститутка, которая обшивалась у еврейских портных, диктуя моду немецким женщинам». Французская мода стала серьезной угрозой для и так из кожи вон лезущей экономики Третьего рейха. (И действительно, до прихода гитлеровцев только в 1932 году во Францию ушло 8 миллионов марок за тамошнюю парфюмерию) (75). Теперь использование французской косметики даже провозглашалось преступлением против немецкой экономики, а в книге «Советы для немецких девушек, готовящихся стать матерями и домохозяйками» патриотично утверждалось, что «немецкая промышленность ничем не уступает французской». Чтобы окончательно поставить на колени французских модельеров, руководитель «Трудового фронта» Роберт Лей открыл в Берлине «Дом культуры и красоты», заботящийся о повседневной моде. Но идиллия продолжалась недолго: «Я дал указание, чтобы наша мода прекратила пропагандировать одежду, на которую требуется много материала. Только этого нам в войну не хватает» (76). Пришлось обходиться собственным разумом и эстетическими вкусами.

И действительно, под влиянием нацистов чувство прекрасного развилось в немецком народе до неимоверного. Так опытным путем было определено, что кожа узников концлагерей имела всего лишь декоративную ценность. Из нее, как выяснилось, они изготовляли отличные абажуры. Особым спросом пользовалась татуированная кожа. На Нюрнбергском процессе узник лагеря Бухенвальд немец Андреас Пфаффенбергер под присягой дал следующие показания: «После осмотра заключенных с наиболее художественной татуировкой умерщвляли посредством инъекций. Их трупы доставляли в патологическое отделение, где от тела отделялись лоскуты татуированной кожи, подвергавшиеся затем соответствующей обработке. Готовая продукция передавалась жене Коха (начальника лагеря. – К.К.), по указанию которой из кожи выкраивались абажуры и другие декоративные предметы домашней утвари» (77).

Справедливости ради заметим, что, после обнаружения его галантерейных художеств, Коха повесили на плацу перед узниками концлагеря сами же гитлеровцы. Но, насколько мне известно, сегодня на Западе трупы людей снова выставляют в художественных галереях, и это считается вполне современным искусством.

Легенда о «свободе слова» в журналистике относится еще ко временам Наполеона. Не представляя журналистам полной свободы творчества, Наполеон вместе с тем стремился внушить читателю уверенность в том, что эти журналисты свободны. А полтора века спустя один из американских президентов с обезоруживающей откровенностью заметил, что «успех президентства зависит от умения манипулировать прессой, но не дай вам бог показать журналистам, что вы ими манипулируете» (1). Для достижения данной цели заинтересованные силы часто «помогают» журналистам «верно» определиться и используют их вслепую.

Когда в 1920-х годах партия поставила перед свежеиспеченным берлинским гауляйтером Йозефом Геббельсом задачу завоевать «красный» Берлин, он долго размышлял над путем решения проблемы. Он решил опереться на влияние СМИ. «Берлин живет сенсациями, – заключил Геббельс, – он не может существовать без них, как рыба не может жить без воды; и любая политическая пропаганда, игнорирующая эту истину, не найдет здесь ни слушателей, ни сторонников» (2). Ему любой ценой понадобилось привлечь внимание пишущей братии, а значит, и берлинцев к своей политической силе.

Профессионально жаждущей информационных поводов прессе Геббельс предложил две побрякушки. Первая заключалась в устройстве ссор, провокационных стычек и драк со злейшими врагами – марксистами; вторая предполагала изобретение все новых пропагандистских трюков, вроде вбрасывания мышей в зрительный зал на премьере фильма «На Западном фронте без перемен». И пресса, хватаясь за сенсации, добросовестно делала рекламу нацистской партии.

Иностранные журналисты также преуспели в освещении деятельности НСДАП, создавая нацистам международное реноме. Когда в ноябре 1931 года местные власти в Гессене в местной штаб-квартире партии захватили сразу ряд документов, в которых содержалась открытая угроза государственного переворота, разразился грандиозный скандал. «Я собрал на пресс-конференцию иностранных журналистов в отеле «Кайзерхоф». Гитлер пришел и говорил блестяще, ясно, аргументировано и с абсолютной убежденностью. Репортажи зарубежных корреспондентов произвели такой эффект, что немецкие газеты были вынуждены сами перепечатать их под огромными заголовками. Это был настоящий прорыв: раньше они изрыгали потоки клеветы, либо хранили гробовое молчание во всем, что касалось Гитлера» (3). Таков один из первых примеров успешной работы с иностранной прессой во внутриполитических целях, а также изворотливого умения нацистских пропагандистов превращать поражения в триумф.