Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Новая модель Черчилля несколько диссонирует с тем образом «поджигателя войны», который распространился в общественном сознании. А ведь во время все того же выступления в Фултоне он признался, что «лично сам восхищается героическим русским народом» и что в Британии «с глубокой симпатией и искренним расположением относятся ко всем народам Советской России». Он подчеркнул, что «нам понятно желание русских обезопасить свои западные границы и устранить возможность новой германской агрессии». Он признал, что «мы рады видеть флаг СССР на широких просторах морей». Поэтому «невзирая на многочисленные разногласия и возникающие в связи с этим всяческого рода проблемы», Черчилль декларировал «намерения и в дальнейшем укреплять отношения с русскими». Политики всех стран, какие бы решения они не принимали, не должны допускать катастрофы, подобной Второй мировой. А добиться этого, считал Черчилль, «возможно лишь путем налаживания нормальных отношений и всеобъемлющего взаимопонимания с Россией под эгидой ООН» [127]. И наконец, вспоминая о выступлении в Фултоне, не следует забывать, что свою речь британский политик назвал не «Железный занавес», а «Мускулы мира».

Подобные зигзаги представляют портрет другого Черчилля — мечущегося между страхом перед войной и ненавистью перед тиранией, сомневающегося в правильности жесткой политики, ищущего выход из внешнеполитического тупика. Кроме того, повторимся, нападки Черчилля были направлены против режима и враждебной его естеству и миропониманию идеологии, а не страны. Даже во время своей последней крупной речи в палате общин на посту премьер-министра (март 1955 года), затронув тему противопоставления «коммунистической дисциплины и индивидуальной свободы», он обратил внимание слушателей, что сознательно старается не использовать в своем выступлении слово «Россия». «Я восхищаюсь русским народом: их смелостью, многочисленными талантами, доброй натурой». И когда он говорил о борьбе, то в первую очередь имел в виду борьбу с «коммунистической диктатурой и амбициями коммунистической партии» [128].

В этой связи уместно заметить, что хотя в истории «холодной войны» Черчилль и остался одним из самых рьяных ее зачинщиков, на самом деле он не соответствует сформировавшемуся образу и на фоне многих англоязычных коллег отличается достаточной умеренностью, особенно после 1949 года. Другое дело, что, являясь одним из виднейших западных лидеров и не чуждым громким публичным заявлениям мастодонтом мировой политики, Черчилль гораздо лучше подходил для наклеивания ярлыков и поднимания на щит, чем неприметные чиновники Госдепа или до поры до времени неизвестные широкой публике новые руководители Великобритании и США. А ведь тот же Клемент Эттли, лидер Лейбористской (!) партии, являлся не менее, а в какой-то степени даже более решительным сторонником политики сдерживания СССР, чем его оппонент из консервативного блока. Именно при нем в апреле 1949 года Великобритания вступила в Североатлантический альянс, чем, по мнению академика В. Г. Трухановского, возложила «на английский народ тяжкое бремя вооружений» [129]. Именно при Эттли Великобритания приняла участие на стороне США в войне с Кореей в 1950 году.

Еще больший антисоветизм был характерен для Гарри Трумэна, который разительно отличался по взглядам от своего предшественника, ищущего варианты включения Советской России в «семейный круг» и разделения с ней обязанностей гаранта мира и стабильности [130]. Дистанцируясь внешне от выступления Черчилля в Фултоне, на самом деле Трумэн был знаменит своей более категоричной и агрессивной позицией. В конце марта 1946 года он выразил Генри Уоллесу (1888–1965) «резкое недовольство умиротворением Советского Союза». По его мнению, США необходимо «без промедления занять более жесткую позицию» [131]. Уоллес придерживался иного мнения, за что через несколько месяцев был отправлен в отставку с поста министра торговли. По мнению А. И. Уткина, президент США уступал Черчиллю в проницательности и в системности оценки ситуации. В отличие от британского политика, всегда повторявшего, что единственным пониманием поведения России является обеспечение ее национальных интересов, и в первую очередь безопасности, Трумэну «трудно было поверить» в эти стремления. Он даже «не мог себе представить, как другие страны могут опасаться „миролюбивых“ Соединенных Штатов». Из-за своей «прямолинейности» он предпочитал рисовать «черно-белую картину», признаваясь, что его «удручают детали» [132]. Когда Черчилля спросили после первой встречи с Трумэном, какое мнение у него сложилось о преемнике Ф. Д. R, опытный политик ответил: «Он человек огромной решительности. Он не замечает изысканного и тщательно ухоженного газона, он его просто топчет» [133].

Нелюбовь Трумэна к деталям не мешала ему придерживаться стойкого убеждения в том, что США имеют прямое отношение к любым мировым и региональным процессам. «Хотим мы этого или нет, мы обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на американский народ бремя ответственности за дальнейшее руководство миром», — заявил он в обращении к Конгрессу в декабре 1945 года [134]. Подобный подход нашел отражение в новой внешнеполитической концепции США, ставшей известной как «доктрина Трумэна», которая была представлена в марте 1947 года и пришла на смену доктрине Монро. В то время как получившая свое имя в честь пятого президента США Джеймса Монро (1758–1831) и обнародованная 2 декабря 1823 года декларация основных внешнеполитических принципов США означала невмешательство государства во внутренние дела европейских стран и осуждала вмешательство европейских стран во внутренние дела двух Америк, новая доктрина провозглашала право американского правительства подключаться к решению любых мировых процессов, если подобное участие отвечало интересам Соединенных Штатов.

Неудивительно, что в свете сформировавшейся внешнеполитической концепции, не считая таких нацеленных на сотрудничество политиков, как Генри Уоллес, в США в основном был распространен антисоветизм. Среди западных стран в Вашингтоне первыми обозначили, что СССР должен признать «право США на мировой контроль», а также развиваться исходя их тех «внутренних и внешних условий», которые будут заданы американскими политиками. Еще до выступления Черчилля в Фултоне в США были разработаны следующие документы: секретная директива Объединенного комитета начальников штабов США№ 1496/2 (сентябрь 1945 года), рассматривающая Советский Союз в качестве врага номер один, война с которым должна вестись средствами атомного оружия; «Стратегическая концепция и план применения вооруженных сил Соединенных Штатов» (октябрь 1945 года), где вновь подчеркивалось, что СССР является не только главной, но, по сути, единственной военной угрозой; «Возможности России» (октябрь 1945 года), документ, подготовленный разведывательным управлением Объединенного комитета начальников штабов и указывающий на «экспансионистский, националистический и империалистический» характер внешней политики СССР; «Стратегическая уязвимость СССР по отношению к ограниченному воздушному нападению» (декабрь 1945 года), по сути, первый подробный план ведения атомной войны против недавнего союзника с указанием семнадцати советских городов и объектов Транссибирской магистрали, по которым атомный удар должен быть нанесен в первую очередь [104] [136].