Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер: Политика преступления

По сути, решение подчинить историю своей биографии, судьбы народов и государств собственному течению жизни – извращение, от которого захватывает дух. Когда до этого додумался Гитлер, неизвестно. В эмбриональном виде эта мысль заложена в гитлеровском понимании роли вождя, окончательно сложившемся в середине двадцатых годов: от абсолютной безответственности вождя до его абсолютной незаменимости шаг короче воробьиного носа. Но кое-что свидетельствует о том, что Гитлер сделал этот шаг, который одновременно стал и решающим шагом к войне, только во второй половине тридцатых годов. Первое документированное подтверждение этого – внесенная в так называемый протокол Хоссбаха [36]секретная беседа Гитлера с генералами и министрами. Тогда Гитлер впервые ознакомил высших чинов государства со своими пока еще смутными, эскизными военными планами, чем нагнал на них немало страха. Потребовались действительно удивительные, неожиданные даже для него самого успехи первых лет правления, чтобы его уверенность в себе переросла в суеверный культ своей собственной личности, в чувство своей особой избранности, которая не только оправдывала уравнивание самого себя с целой страной, но и («Судьба рейха зависит только от меня») позволяла подчинить жизнь и смерть страны своей собственной жизни и смерти, – и если подумать, то придется признать, что и это Гитлеру удалось.

Причем для него самого жизнь и смерть располагались очень близко друг от друга. Как известно, он покончил с собой, и это самоубийство не было громом среди ясного неба. Много раз в момент своих неудач он был готов к этому шагу, и точку над «i» ставит то обстоятельство, что свою жизнь, от которой он сделал зависимой целую страну, он был готов выбросить вон в любую минуту. После провала мюнхенского путча он признался Эрнсту Ганфштенглю [37], с которым был тогда близок, что готов свести счеты с жизнью и застрелиться, Ганфштенглю стоило многих усилий отговорить Гитлера. Во время более позднего кризиса, в декабре 1932 года, когда партии угрожал раскол, Гитлер сказал Геббельсу, а тот зафиксировал в своем дневнике: «Если партия распадется, я в пять минут покончу дело одним пистолетным выстрелом».

Перед лицом совершенного им 30 апреля 1945 года самоубийства все эти слова не кажутся пустой бравадой. Из слов, записанных Геббельсом, особенно важны три – «в пять минут». Во всех последующих высказываниях того же рода минуты превращаются в секунды, а потом уже и в долю секунды. Совершенно очевидно, что всю свою жизнь Гитлер вынашивал мысль о самоубийстве, о том, насколько быстро он это сделает и как ему будет при этом легко. После Сталинграда он дал волю своему разочарованию в фельдмаршале Паулюсе, сдавшемся в плен русским, вместо того чтобы застрелиться, в таких словах: «Этот человек должен был застрелиться, как раньше полководцы бросались на меч, если они понимали, что их дело проиграно. Как можно бояться этого, этой секунды, благодаря которой он сможет освободиться от всех печалей, если только долг не велит ему оставаться в этом жалком хлеву! Тьфу!» А после покушения 20 июля 1944 года признался: «Если моя жизнь закончится, для меня лично это означает, это я могу сказать, освобождение от непрекращающихся забот, бессонных ночей и напряженных, никогда не отдыхающих нервов. Это всего только доля секунды, а потом ты свободен от всего, ты в вечном покое, в вечном мире». Самоубийство Гитлера, когда оно действительно произошло, никого не удивило, оно было зафиксировано как нечто само собой разумеющееся, и вовсе не потому что само собой разумеются самоубийства людей, ответственных за проигранную войну, – напротив, такие самоубийства довольно редки. Оно было воспринято как нечто само собой разумеющееся, потому что жизнь Гитлера с самого начала была устремлена к этому финалу. Личная жизнь Гитлера была слишком пуста, чтобы в несчастье быть для него чем-то, что следует сохранить; а его политическая жизнь с самого начала была нацелена на «всё или ничего». После того как на горизонте ясно обрисовалось это «ничего», самоубийство сделалось единственным выходом. То специфическое мужество, которое необходимо самоубийцам, у Гитлера было всегда, и он всегда, если бы его спросили об этом, был готов свести счеты с жизнью. Гитлеровское самоубийство вряд ли можно истолковать как-то иначе: он действовал более чем естественно.

Что было неестественно, словно стилистическая ошибка, так это то, что он забрал с собой в смерть свою любовницу, так мало значившую для него в его жизни, да еще тайно обвенчался с ней за двадцать четыре часа до этого. Гораздо позднее стало известно, что он пытался утащить с собой в смерть и Германию или то, что от Германии осталось. Об этом и о его отношении к Германии вообще пойдет речь в последней главе «Предательство».

Но сначала рассмотрим повнимательнее невероятные достижения и еще более удивительные для современников успехи Гитлера. Потому что и те и другие очевидны.

В первые шесть лет своего двенадцатилетнего властвования Гитлер поразил своих друзей и недругов достижениями, которых никто от него не ожидал. Это были те самые достижения, что тогда смутили и обезоружили его противников – в 1933 году его противниками было большинство населения Германии, – те самые достижения, благодаря которым у значительной части старшего поколения немцев к Гитлеру сохранилось своего рода тайное уважение.

До взятия власти у Гитлера была только одна слава – слава демагога. Его достижения в качестве оратора и массового гипнотизера были неоспоримы, именно они позволили ему достичь политических вершин во время кризиса 1930–1932 годов, и год от года становиться все более серьезным претендентом на власть. Но едва ли хоть кто-нибудь ожидал, что, добравшись до власти, он сможет ее удержать. Править – таков был общий глас – совсем не то, что произносить речи. Запоминалось также то, что Гитлер в своих речах, полных безудержных оскорблений руководителей страны, требований неограниченной власти для себя и для своей партии, заискиваний перед недовольными всех мастей, а также очевиднейших противоречий, ни разу не сделал ни одного конкретного предложения; он ничего не сказал о том, как намерен справиться с экономическим кризисом и безработицей – тогдашней всеобщей бедой. Курт Тухольский [38]высказал мнение многих, когда писал: «Нет человека Гитлера, есть только шум, который он производит». Тем мощнее был психологический удар, когда человек Гитлер после 1933 года показал себя энергичным, успешным, эффективным деятелем.

Разумеется, для внимательных наблюдателей и до 1933 года был очевиден еще один талант Гитлера помимо ораторского, а именно его организаторский дар, точнее говоря, его способность создать работоспособный аппарат власти и полностью подчинить его себе. НСДАП поздних двадцатых была целиком и полностью созданием Гитлера; в качестве организации она превосходила любую другую партию Германии, причем, еще до того, как в начале тридцатых повела за собой немалые массы избирателей. Она оставила в тени давно и заслуженно прославленную партийную организацию СДПГ; более чем социал-демократическая партия во времена кайзеровского рейха, нацистская партия времен Веймарской республики была государством в государстве, маленьким бризантным антигосударством. В отличие от становящейся самодовольной, тяжелеющей год от года СДПГ, Гитлер с самого начала придал НСДАП жуткую динамичность. Его партия подчинялась только одной всеопределяющей воле. (Гитлеровская способность с легкостью, шутя и играючи подчинять или устранять конкурентов и оппонентов внутри партии, черта, чреватая зловещим будущим, также была заметна внимательным наблюдателям еще в конце двадцатых годов.) Его партия, вплоть до самых мелких своих подразделений была переполнена жаждой драки, дымящаяся и грохочущая машина предвыборной борьбы – такого в Германии еще не знали. Таким же было другое детище Гитлера двадцатых годов, армия его гражданской войны, SA [39]; все прочие боевые отряды партий того времени – «Стальной шлем» немецких националистов, «Рейхсбаннер» социал-демократов, коммунистический «Рот Фронт» – по сравнению с гитлеровскими бандами были просто жалкими мелкобуржуазными ферейнами. Штурмовики превосходили всех азартом и безрассудством, разумеется, жестокостью и садизмом они тоже всех превосходили. Штурмовиков, и только штурмовиков, по-настоящему боялись.