Андрей Мовчан - Россия в эпоху постправды. Здравый смысл против информационного шума

Мародеры не могут ни отменить Победу, ни изменить ее. В этом смысле не стоит поддаваться и отказываться от праздника только потому, что они пытаются в нем участвовать. В конце концов, что было бы, если бы христиане отказались от своей веры после крестовых походов и инквизиции?

А когда-нибудь мы отпразднуем окончательную победу. Это будет после того, как останки Сталина вынесут с Красной площади, сожгут и пепел развеют над Бутовским полигоном. После того, как на месте мавзолея будет построен музей жертв тоталитаризма — и по всей стране памятники палачам заменят на памятники жертвам. Это будет после открытия архивов КГБ-НКВД и суда, пусть посмертного, над убийцами. После того, как в стране появятся независимый суд и эффективные институты власти. Тогда в Россию станут возвращаться бизнесмены и ученые, пойдут инвестиции, отменят визы развитые страны, а на нас станут смотреть как на умных и сильных друзей, которым можно доверять, а не как на озлобленных идиотов.

Я не удивлюсь, если в сознании людей со временем сольются два праздника — победы над войной и нацизмом и победы над внутренним тоталитаризмом, средневековостью сознания и феодальностью государства. Символом этой победы может по праву остаться георгиевская лента — черный цвет как память о жертвах, которых в будущем нельзя допустить; оранжевый — как символ обретенной свободы, которую больше нельзя терять.

И все же я не хочу, чтобы по итогам прочтения предыдущей главы у читателя сложилось ощущение, что я призван лишь обличать и клеймить. Просто когда речь идет о власти в России (и эта глава будет тому доказательной иллюстрацией), очень сложно найти причины и стимулы для позитивного отношения. Сложно, но можно, причем иногда там, где «прогрессивная общественность» их не видит. Вот, например, что я писал по поводу юбилея Михаила Сергеевича Горбачева в «Снобе» 6 марта 2016 года.

Люди как линзы: они собирают, фокусируют и позволяют рассмотреть рассеянный свет социальных процессов, тектонических сдвигов сознания, морали, общества. Оценка деятельности человека — не способ воздать ему по заслугам (да и какая награда скрасит старость, болезни, смерть близких и затем — собственную; какая кара накажет больше, чем проходящая мирская слава, забвение, усталость и пустота впереди?). Это — способ поговорить о ценностях, о подходах, договориться (или не договориться) о будущем: что принимаем, что нет, что делаем, что не стоит.

В этом смысле юбилей Горбачева и порожденная им дискуссия весьма показательны. Обсуждать обвинения Горбачева в «развале СССР» и отступлении от принципов я считаю излишним — тут уж, как говорится, «кого Бог хочет покарать, у того отнимает разум». Мне объяснять обвинителям, что СССР был мертв задолго до Горбачева и вообще никогда жив не был, что ужас жизни даже в позднем, беззубом и впавшем в добродушный маразм СССР не сравним с проблемами и бедами сегодняшней России, — все равно что гимназистке в круглых очках читать лекцию алкоголикам о долгосрочных последствиях пьянства для организма.

Но обвинители Горбачева существуют и на другой стороне политического спектра. И в их филиппиках, гневно летящих вслед последнему генсеку КПСС (ибо он ушел давно и бесповоротно), виден категорический отказ расти над советской привычкой мазать все густым слоем черно-белого, в котором белое — идеал, воспаряющий над реальностью, возможностями, логикой; ну а черное — все остальное. Такой подход вместо диалога и поиска прогресса вызывает к жизни лишь отвержение реального и требование невозможного. Последнее жаждущим с удовольствием обещают жулики и воры, ибо у других категорий претендентов нет куража сулить несбыточное. За разочарованием наступает жажда перемен и смены власти на нового жулика и вора, ибо кто же еще опять пообещает невозможное? Так, в вечном цикле, метко определенном нашими «вчера-братьями» украинцами как «зрада — ганьба — перемога — зрада», и мечется Россия, вместо того чтобы двигаться вперед.

Российский менталитет, надо заметить, часто не знает разницы между критикой и осуждением. Критика — важнейший компонент взаимоотношений с социумом. Без нее невозможно движение вперед, даже стояние на месте невозможно — потеря критического мышления ведет к регрессу. Критика всегда конкретна — она не о личности, а о действиях. Критика говорит: «Надо не так, а вот так». Критика направлена на возможность договориться и исправить.

Осуждение — оружие страшное и обоюдоострое, использовать его можно только профессионалам и то с осторожностью, только в отношении крайних ситуаций и личностей. Осуждение всегда личностно, всегда глобально. Осуждение нацелено на устранение, на неповторение, но отнюдь не на исправление. Осуждать можно и нужно чудовищ, которые на фоне своего века, своей морали, своих возможностей выглядели таковыми. Осуждение — дорога к забвению. Недаром у евреев есть проклятие «Да сотрется его имя». Иногда, будучи неверно использовано, такое забвение приносит только ухудшение ситуации — тогда, когда еще может быть хуже.

Вот имея дело с неживой природой, человек не использует осуждение — и даже критику. Он принимает «как есть» и пытается защититься или приспособиться (приспособить — в том числе). Критика — метод одушевленного взаимодействия, она предполагает диалог — если не с критикуемым, то с теми, кто может повторить ошибки. Критика — продукт свободы воли, но ограниченности возможности; она предполагает человечность оппонента. Осуждение же в каком-то смысле в человечности отказывает, делает осуждаемого фигурой большего масштаба: ему приписывается такое могущество, какое вряд ли у человека есть — могущество делать как надо, без изъяна и ошибки.

А между тем человек — всего лишь человек. Человек у власти, как правило, еще больше «всего лишь». «Тяжела ты, шапка Мономаха», особенно когда знаешь, что никакого она не Мономаха, а то ли подарок монгольского начальника покорному царьку Руси, то ли наоборот. Власть — тяжкое бремя и одновременно наркотик, от которого отказаться сложно, а для кого-то — и невозможно. Но кто-то должен править, без них — анархия, и потому властителей как минимум стоит еще и пожалеть: что бы они ни делали с нами, их собственная жизнь по определению сломана, и не только адским режимом и давящим чувством ответственности, не только отказом от человеческих взаимоотношений и отсутствием права на слабость. Власть — это всегда цепочка моральных выборов, названных так по недоразумению, потому что «моральный выбор» — это оксюморон, мораль не знает выбора. Власть намного менее свободна даже в своей противоречивой морали, чем иногда кажется. Власть принимает мораль, диктуемую обществом, и судить власть с позиций морали другого времени и социума вообще бессмысленно — тогда мы осудим всех и вся без разбору, и Цезарь будет фашистом, и Вашингтон — сепаратистом, и Линкольн — поджигателем войны, и Черчилль — расистом. Если уж судить власть, то судить по тому, как изменилась жизнь и в первую очередь мораль за время ее властвования — сдвинулась к лучшему, ближе на миллиметр или сантиметр к общечеловеческим (они же — христианские по большому счету) моральным ценностям, или наоборот — мигрировала обратно по направлению к пещерно-примитивному состоянию.