Array Array - Конец истории и последний человек

На возможность, что либеральное общество не дает одновременного удовлетворения желания и тимоса, а наоборот — выявляет глубокое противоречие между ними, — указывала критика либерализма как слева, так и справа. Атаки слева утверждают, что обещание универсального взаимного признания остается в либеральных обществах по сути не выполненным по только что указанным причинам: экономическое неравенство, порождаемое капитализмом, ipso facto (в силу самого факта (лат.)) вызывает к жизни неравенство признания. Критики справа указывают, что проблема либерального общества заключается не в недостаточной универсальности признания, но в самой цели равного признания. Последнее проблематично, поскольку люди изначально неравны; относиться к ним как к равным — значит не утверждать, а отрицать их человеческую сущность.

Мы рассмотрим оба эти аргумента по очереди. Из этих двух категорий критики либерального общества слева в прошлом столетии встречались куда чаще. Проблемы неравенства будут еще многие годы занимать либеральные общества, потому что они в определенном смысле в контексте либерализма неразрешимы. Но даже при этом они кажутся куда менее фундаментальными "противоречиями", чем несоответствия, указываемые справа, то есть сомнения в желательности равного признания как конечной цели.

Социальное неравенство бывает двух категорий: то, происхождение которого можно проследить до соглашений между людьми, и то, которое восходит к природе или природной необходимости. В первую категорию попадают юридические барьеры на пути равенства: разделение общества на замкнутые сословия, апартеид, сегрегационные законы, имущественный ценз при голосовании и тому подобное. Кроме того, есть условные виды неравенства, связанные с культурой, такие как отношение различных этнических и религиозных групп к экономической деятельности (о чем говорилось выше). Это последнее различие не связано с законодательством или политикой, но и к природному его тоже не отнести.

Природные ограничения равенства начинаются с неодинакового распределения природных способностей и свойств среди населения. Не каждый может стать концертирующим пианистом или центровым у "Лейкерсов", и не у всех, как указывал Мэдисон, есть одинаковые способности к накоплению собственности. Красивые юноши и девушки имеют больше возможностей выбора брачного партнера, чем их невзрачные сверстники. Есть также формы неравенства, явно прослеживаемые до действия капиталистического рынка: разделение труда в экономике и беспощадная работа самих рынков. Эти формы неравенства не более "природны", чем сам капитализм, но они с необходимостью подразумеваются выбором капиталистической системы. В современной экономике невозможно добиться производительности без рационального разделения труда и без возникновения победителей и побежденных при перетекании капитала из одной отрасли, региона или страны в другие.

Все по-настоящему либеральные общества в принципе стремятся устранять источники условного неравенства. Кроме того, динамизм капиталистической экономики разрушительно действует на многие условные и культурные барьеры благодаря постоянно меняющемуся спросу на труд. Столетие марксистской мысли приучило нас считать капиталистическое общество крайне не эгалитарным, но на самом деле оно куда более эгалитарно в смысле социального эффекта, чем сельскохозяйственное, которому оно пришло на смену. [439]Капитализм — это динамическая сила, постоянно атакующая чисто условные социальные отношения, заменяющая наследственные привилегии новой стратификацией, основанной на квалификации и образовании. Без всеобщей грамотности и образования, без высокой социальной мобильности и открытия путей таланту, а не привилегиям, капиталистическое общество работать не будет — или будет работать не так эффективно, как могло бы. Кроме того, практически все современные демократии регулируют экономику законодательно, перераспределяют доходы от богатых к бедным и берут на себя некоторую ответственность за общественное благосостояние — от социального страхования и медицинской помощи в США до более полной системы социальной поддержки в Германии и Швеции. Хотя Соединенные Штаты, быть может, наименее из всех западных демократий склонны к патерналистской роли, основы социального законодательства "Нового Курса" были приняты консерваторами и оказались практически недоступны отмене.

То, что возникло из всех этих процессов уравнивания, было названо "обществом среднего класса". Это неточное выражение, поскольку общественная структура современной демократии все еще напоминает классическую пирамиду, а не рождественский орнамент, выпирающий посередине. Но середина этой пирамиды остается достаточно вместительной, а высокая социальная мобильность позволяет почти каждому идентифицировать себя с надеждами среднего класса и считать себя его членом, хотя бы потенциальным. Общества среднего класса в некоторых отношениях остаются весьма не эгалитарными, но источники этого неравенства все больше будут относиться к природному неравенству талантов, экономически необходимому разделению труда и к культуре. Замечание Кожева, что послевоенная Америка фактически достигла марксова "бесклассового общества", можно понимать так: социальное неравенство элиминировано не полностью, но те барьеры, которые остались, в некотором смысле "необходимы и неискоренимы" из-за природы вещей, а не по воле человека. В этих пределах о таком обществе можно сказать, что оно достигло марксова "царства свободы", эффективно устранив природные заботы и позволяя людям присваивать себе то, что они хотят в обмен на минимальный (по любой исторической мерке) объем работы. [440].

Но даже этому относительно мягкому стандарту равенства большинство существующих либеральных демократий не соответствует. Из неравенств, возникающих из-за условности, а не из природной необходимости, труднее всего искоренить те, что возникают из-за культуры. Такова ситуация с так называемой "черной беднотой" в современной Америке. Барьеры на пути молодого чернокожего, растущего в Детройте или Южном Бронксе, только начинаются с плохих школ — проблема, которая хотя бы теоретически может быть решена политикой. В обществе, где статус почти полностью определяется образованием, развитие такого ребенка скорее всего будет деформировано еще даже до того, как он достигнет школьного возраста. В отсутствие домашней среды, способной передать культурные ценности, необходимые, чтобы воспользоваться соответствующими возможностями, такой юноша будет испытывать постоянную тягу "улицы", предлагающую жизнь более знакомую и манящую, чем жизнь среднего класса Америки. В таких обстоятельствах достижение полного юридического равенства для чернокожих и возможности, предлагаемые экономикой США, мало что изменят в жизни этого юноши или девушки. Решение подобных проблем культурального неравенства не просто, более того, вполне вероятно, что принимаемые для помощи черной бедноте социальные меры повредят этим людям, подорвав семью и увеличив их зависимость от государства. Никто еще никогда не решил проблему "создания культуры" — то есть возрождения внутренних моральных ценностей — политическими средствами. Вот почему принцип равенства, пусть правильно сформулированный в Америке 1776 года, для многих американцев почти двести двадцать лет спустя еще ждет своей реализации.