Анатолий Уткин - Вызов Запада и ответ России

Второй (после петровского) период сближения России и Запада наступил после триумфального вступления русских войск в Париж. Нужно отметить, что примерно за пятьдесят лет Россия трижды успешно вторгалась за свои западные пределы. В 1761 году русские войска взяли Берлин, в 1796 году Суворов освободил от французов Северную Италию, а в 1814 году император Александр Первый вошел в Париж. Все основные европейские страны — Британия, Австрия, Пруссия, Испания были союзниками России, что создавало предпосылки развития связей России и Запада. Опыт огромной армии, воочию увидевшей Запад, новое чувство национального самоуважения, возникшее после войны с Наполеоном, подняли русских в их собственных глазах и в глазах Запада и укрепили их дружеские отношения. Первые литературные гении России увидели в Западе свою интеллектуальную родину. Эта фаза российско-западных отношений продолжалась вплоть до Крымской войны.

Начиная с 1815 года пять европейских держав определяли судьбы мира. Особенностью этого квинтета была не только обнаруженная общность интересов, но и цивилизационная и модернизационная разномастность его участников. Англия и, позже, Франция, овладев паровой машиной, вошли в мир промышленной революции; Австрия и Пруссия шли в арьергарде технического прогресса Запада, а Россия, при всей ее военной мощи (продемонстрированной, скажем, во время революций 1848 года), вообще практически не участвовала в самом главном процессе современности.

Но стратегически Петербург активно опирался на оба германских государства и это как бы восстанавливало баланс. Имея дружественную западную границу Николай Первый мог вести силовую политику на Балканах, в Закавказье, на Ближнем Востоке, но до того времени, когда стало ясно, что парусный флот России на Черном море не может сдержать дымные пароходы англо-французов. Парадоксом является то, что именно в тот период, когда после эпопеи 1812–1814 годов Россия с поэзией Пушкина и прозой Гоголя вошла в глубинное русло европейской культуры, Запад почти на столетие едва ли не потерял интеллектуальный интерес к огромной стране на своих восточных границах. В значительной части это объясняется тем, что в послеромантической Европе знамением дня становится национализм с характерным самоутверждением и скептицизмом в отношении иных этносов. Частично эта своеобразная «утеря интереса» может быть объяснена тем, что с победой над Наполеоном пришло признание России как великой державы. Отныне о ее колонизации не могло быть и речи, а Запад в эти десятилетия окончательно делил Африку и Азию. Фактом является то, что до трехмиллионного потока эмигрантов из России в послеоктябрьскую пору Запад не столь уж много знал о золотом и серебряном веках русской культуры. Посреднические элементы, такие как остзейские немцы, стали выступать критиками России и ее культуры. До первой мировой войны на Запад проникло лишь несколько шедевров русского духа — творения Толстого, Тургенева, Достоевского, несколько опер Чайковского. Практически неоткрытым оказался основной пласт всего созданного русскими талантами между 1814–1914 годами. Русская живопись так и не проникла в музеи и энциклопедии Запада, русский символизм остался за чертой европейского понимания, равно как гений Тютчева, Лермонтова, Чехова. Русская философия осталась для Запада терра инкогнита.

Для исторического опыта связей России с Западом в XIX веке в общем и целом характерна вражда Петербурга с лидерами Запада. В начале XIX века Россия погубила Наполеона, а затем во второй послепетровский период — в течение целого столетия была соперницей лидера Запада — Британии. «Восточный вопрос» — судьба Константинополя как бы въелся в плоть и кровь многих англичан, затем Лондон беспокоила русская экспансия в Азии, безопасность северных подходов к Индии. Отголоски этих опасений были ощутимы даже после сближения, наступившего после 1907 года, вплоть до предкризисных дней 1914 года.

Следует с сожалением отметить, что при всех необычных по своей массовости контактах, русские так и не создали каналов постоянного общения с Западом, эффективных способов организованного восприятия западного опыта, позволившего бы целенаправленно следовать за институциональным развитием Запада. Сохранился старый порядок вещей — знатные (или ученые) русские ездили на Запад; западные гувернеры (и, иногда, ученые) наезжали в Россию.

На этом втором дворянском этапе возникает новая тенденция, у которой оказалось большое политическое будущее. Отчетливее всех ее выразил полковник Павел Пестель, глава южного общества декабристов. В его умственном кругозоре английская и французская политические системы отнюдь не смотрелись идеалом будущего развития России. В своей «Русской Правде» он видит будущее России в гомогенном государстве, управляемом однопалатным парламентом, в аграрной реформе, в радикальном социальном переустройстве. По существу, мы видим начало традиции, прямо ведущей к революционерам второй половины XIX века и к Ленину. Пестель предвидел жесткую диктатуру и принудительные реформы, он желал реализации особой, незападной «русской правды». В этом плане он отстоял и от западника Сперанского, и от протославянофила Карамзина. Эта тенденция волевого подхода, сознательного насилия (ради сокращения отстояния от мировых лидеров развития) стала стойкой российской традицией.

Прозападные царские верхи сурово расправились с революционным декабризмом. Крушение западнических идеалов декабристов (пишет Г.П. Федотов) «заставляет монархию Николая Первого ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: "православие, самодержавие и народность". Это был первый опыт реакционного народничества… Если барин мог понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимал в быту и в миру господ». Так обозначилось взаимоотчуждение уже не только западных и почвенных слоев, но и между властями (отшатнувшимися от революционного Запада) и массой народной.

После декабря 1825 года Россия погрузилась в суровую николаевскую атмосферу, где номинально господствовала дисциплина и фактически воцарилась враждебность по отношению к передовым западным новациям. Это тем более обидно, что Россия впервые почувствовала свою силу (испытанную в войне с Наполеоном) и, поверив в свою мощь и будущее, готова была более легко и естественно воспринимать лучшее, порождаемое Западом. Достойно сожаления то, что николаевское противостояние западному рационализму началось в период выделения значительного слоя русских, жаждущих погрузиться в мир разума и знаний.