Софья Рон - Пережить фараона

Он подстригся, привел в порядок бороду и одевался так же, как и другие учителя в школе — белая рубашка, темные брюки, — но их, бывших заключенных, отличали безошибочно. По походке. По обветренным лицам. А может быть, по выражению глаз.

— Будь проклято его имя, — вздохнул хозяин, — я бы его повесил на дереве вышиной в пятьдесят локтей.

Вопрос о том, можно или нельзя приговорить к смертной казни низложенного диктатора, вот уже несколько месяцев будоражил страну.

Генерал Бен Шимон, в преддверии выборов возглавивший переходное правительство, не был религиозным, но объявил, что Харида будут судить по законам Торы. В Иерусалиме, в бывшем здании БАГАЦа, уже заседал санhедрин, — восстановить санџедрин оказалось совсем не так сложно, как думали еще шесть или семь лет назад — но даже сами члены санhедрина расходились во мнении, имеют ли они право выносить смертные приговоры. Молодые демонстранты шумели на площадях, требуя справедливого возмездия, аккуратные девочки-старшеклассницы собирали подписи под петицией, а напротив здания санhедрина сидела у раскладного столика женщина в темном платье. На столике стояли три фотографии в черных рамках. Двое сыновей женщины были расстреляны, а муж умер в лагере. Ни лозунгов, ни листовок, ни писем, которые нужно подписать, ничего этого не было на столике. Только три фотографии. Мальчики, оба улыбающиеся, оба в военной форме. Отец семейства — тонкие черты лица, спокойный, сосредоточенный взгляд, борода, чуть тронутая сединой. Женщина сидела молча, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой каким-то невидящим взглядом. Жертв режима было много, и члены их семей могли бы устроить целую демонстрацию, но почему-то только эта женщина неподвижно сидела здесь, и прохожим казалось, что она никогда не ест, не пьет и не спит, а все дни и ночи проводит, уставившись в пространство, у столика с фотографиями.

Яаков еще раз оглядел подсвечники и достал бумажник. Хозяин этой лавки, вне сомнения, говорил совершенно искренне, а ведь всего четыре месяца назад у него, как и у остальных, наверняка висел на видном месте портрет Харида. Впрочем, осуждать его за это трудно. Все тогда боялись, и сам Яаков, останься он на свободе, боялся бы не меньше других.

Девушка, наконец, выбрала кольцо и теперь выжидательно поглядывала на хозяина. Яаков расплатился, завернул пакет с подсвечниками в полиэтиленовый мешок и вышел из лавки.

Ему нужно было оформить кое-какие документы в Министерстве внутренних дел, и до Кикар Цион он решил пройтись пешком. Ему уже приходилось бывать в центре города, но всякий раз проездом, а сегодня спешить было некуда, и он с удовольствием смотрел по сторонам. На улице Яффо, как всегда, было полно народу. Девушки в ярких платьях, сефардские старушки в косынках, с большими авоськами в руках, матери, толкающие перед собой коляски, харедим в черных костюмах и шляпах — все как раньше. Только солдаты попадались в толпе гораздо чаще, но это естественно в воюющей стране. И по-прежнему — нескончаемый ряд магазинов. В некоторых витринах Яаков различал примелькавшиеся уже надписи: — Скидки для узников Сиона. Так их теперь называли. Правительство приравняло бывших заключенных к новым репатриантам, и они пользовались теми же льготами. Льгот, впрочем, было не так и много, все средства поглощала война, к тому же, как выяснилось, Харид оставил после себя огромные долги. Тем, кто просидел больше года или был искалечен в ходе следствия, полагалась компенсация, но Яаков, как всегда, узнал об этом слишком поздно, когда денег больше не осталось. Его, правда, внесли в список, но он ни на что особенно не рассчитывал. Таких, как он, были десятки тысяч, и было понятно, что невозможно выплатить всем компенсацию. В конце концов, он не нуждался, у него была работа, и каждый год лагеря Министерство просвещения засчитывало за два года стажа. Пусть помогают другим, их вокруг достаточно — инвалидов, тех, чье здоровье подорвано на каторжной работе и в жутких условиях Негева, просто сломленных людей, которые оказались не в состоянии вернуться к нормальной жизни. Им платили ничтожное пособие, на эти деньги не мог прокормиться даже одиночка, а у многих еще остались семьи. Но самое страшное было — душевнобольные. Яакову почему-то казалось, что со всех лагерей и тюрем их свезли именно сюда, в Иерусалим. Заросшие, в измятой и грязной одежде, явно с чужого плеча, они бродили по городу и совали прохожим какие-то бумажки. Первое время Яаков даже пытался читать, пока не разобрался, что это такое. Бред шизофреника, перемежающийся якобы выкладками из кабалы. Смутные пророчества, длинные, часто незаконченные фразы. Когда обраща-лись к нему, Яаков тут же отводил глаза в сторону и торопливо доставал бумажник. Возможно, с кем-то из этих людей он был в тюрьме или в лагере. Но он не мог себя заставить смотреть им в глаза.

Кто-то сзади тронул его за плечо. Яаков обернулся. Черная шляпа, борода клочьями. До невозможности знакомые глаза. Менаше: Он протянул ему руку. Менаше широко улыбнулся.

— Пошли, отойдем в сторону.

Они свернули за угол и оказались на одной из узких улочек, кажется, Хавацелет. Яаков прислонился к нагретой каменной стене. Менаше принялся рыться в карманах, что-то искал. Глаза его сияли. Впрочем, таким он был всегда. Даже в лагере.

— Времена Машиаха, — он достал из кармана конверт и теперь тщательно его разглаживал.

— Пусть придет сын Ишая, но пусть я не увижу его, — процитировал Яаков.

— О чем ты говоришь, — Менаше возмущенно замахал руками, и конверт замелькал в воздухе. — Ведь самое страшное уже позади. Слава Б-гу, мы здесь. А я тебя искал, но не знал твоего телефона.

Он протянул Яакову конверт. Яаков надорвал бумагу и улыбнулся. Тисненые золотом буквы на матовом фоне. Он так и думал.

— Дочка. Мазаль тов.

Менаше кивнул.

— Старшая. Ты ее видел. Помнишь, они приезжали на свидание в один день с твоими родителями, мы выходили вместе. Она высокая, вся в мать.

Яаков смутно припоминал. Старшей из девочек было на вид лет пятнадцать.

— Сколько же ей лет.

— После Песаха исполнилось семнадцать. А ему девятнадцать. Замечательный мальчик: И семья хорошая. Он сейчас в армии, но ему дают отпуск.

Воинская повинность была теперь обязательна для всех. У Яакова в кармане тоже лежала повестка, ему следовало явиться на сборный пункт где-то в районе Кинерета в первый же день летних каникул. Указывался срок — двадцать пять дней, но точно знать ничего было нельзя, потому что повестка в милуим означала по сути призыв в действующую армию.

— Я постараюсь приехать, — сказал Яаков, — но у меня милуим.

— Это ничего, — отмахнулся Менаше, — покажешь приглашение, и тебя отпустят на один день. Ну, а как у тебя?