Alexandrov_G - Империя

Если Россия на протяжении уже нескольких сот лет как что ни соберёт из подручных материалов, а выходит пулемёт, то означает это, что по другому в российских условиях быть не может. Хочется вам на швейной машинке построчить – пожалуйте в Европу, а Россия будет строчить из пулемёта. Не нравится вам в европейской швейной мастерской? Ну, что ж. Поезжайте в одно маленькое ближневосточное государство. Говорят, там всё прекрасно. Там есть "титульная нация" и всего одно национальное меньшинство. Не жизнь, а малина.

Вернёмся в Россию. В России у нас есть репка и есть дедка с бабкой. И внучка. Общего между ними лишь то, что у каждого одна голова, по две руки и по две ноги. И всё. Всё остальное – разное. Про то, что у них в головах, я уж и говорить не буду. Кроме дедки, бабки и внучки есть ещё жучка и кошка. А ещё есть мышка. Ма-а-аленькая. И у мышки тоже есть свои радости и свои горести. Для того, чтоб жить мышиной жизнью, радоваться мышиными радостями и горевать мышиными горестями, нужно быть мышкой. И если мы у дедки оттяпаем руку да ногу, то он, конечно, станет поменьше, но в мышку его эта операция не превратит ни в малейшей степени, а превратит она его в инвалида. "Пода-а-айте, Христа ради." Вот вам и вся репка…

В несчастные для России годы перестройки была чрезвычайно популярна идея покаяния. Был даже снят фильм под таким названием и если составить некую шкалу употребимости тогдашних слов, то слово "покаяние" наверняка заняло бы там одно из первых мест, наряду с такими как "демократия", "рынок", "хозрасчёт", "кооператив", каждый может припомнить и добавить сюда парочку таких же ничего не значащих, пустых слов.

Каяться должен был не больше и не меньше, как народ. Да-да, именно так. Каким образом процесс этот должен был быть обставлен, тогдашние газеты-радио-телевизор не уточняли, но каяться нужно было непременно и каяться, по их словам, должны были все – каждый в отдельности и все мы разом. Каяться должна была Россия. Идея эта, в силу очевидной абсурдности, постепенно сошла на нет, хотя рецидивы временами случаются и до сих пор, но, то ли мы стали другими, то ли другим стало время, но отклика эти призывы не находят, что даёт возможность призывающим в очередной раз обвинить народ русский во всех смертных грехах.

Мне же идея покаяния кажется необыкновенно актуальной. И именно сегодня. И даже и более того, я думаю, что без того, чтобы покаяние было произнесено и было принято, Россия не сможет двигаться дальше. Страна обречена на жизнь всё в том же мороке. Чтобы разбить колдовское заклятие, должно быть произнесено слово "прости" и в ответ должно прозвучать "прощаю". Страною должно быть осмыслено и проговорено словами то, что с нею случилось.

По известной голливудской традиции к каждому фильму снимается несколько концовок, на просмотрах, предшествующих выходу фильма на широкий экран, по реакции почтенной публики определяют какая из концовок предпочтительнее и она становится основной, а не попавшие в экранный вариант так называемые alternate endings иногда записывают на диске, и любопытствующие киноманы могут ознакомиться с тем, как оно могло бы быть. Кино – это более или менее талантливая имитация жизни, попробуем и мы представить себе несколько концовок фильма, поставленного по мотивам жизни одного известнейшего исторического персонажа. Имя его, хочется нам того или нет, отныне и вовеки неразрывно связано со словом Россия. "Помянут Его, помянут и тебя."

Столица нашей Родины – Москва. Красная площадь. Лето. Суббота. Дело к вечеру. На площади – люди. Много людей. Праздно стоят, куда-то идут, глазеют по сторонам. Туристы, водящие объективами, задирающие вверх головы, показывающие пальцами. Василий Блаженный, Спасская башня. ГУМ. Иверские ворота. Мавзолей. Куранты. Красные звёзды. И над всем над этим белесое снизу и густо-голубое в зените небо. В небе этом, медленно переваливаясь с боку на бок, невесомо летит одинокий воздушный шарик. Хорошо!

И вдруг в размеренном движении толпы – заминка. Будто в колесо сунули палку. Оборачиваются, шарят глазами: "Где? Што? Да, вон, вон, гляди! Да что же это такое делается?" На булыжнике коленями стоит человек, тянет руки в мгновенно образовавшуюся вокруг него пустоту, что-то говорит негромкой скороговоркой. По лицам стоящих рядом людей видно, что говорит он что-то странное. Тем, кто видит его лицо, оно кажется странно знакомым, где-то они все его видели, откуда-то они все его знают. Кто-то, не веря своим глазам, произносит шёпотом его имя и оно шелестом проносится по затихшей толпе: "Горбачёв! Горбачёв! Горбачёв…"

Стоящим рядом видны его безумные глаза и слышен его горячечный голос. Горбачёв безостановочно произностит одно и то же слово: "Простите!" Тишина расползается по площади и негромкий голос его становится слышнее.

Будто из под земли, из под булыжников мостовой, разом появляются подле Горбачёва двое в штатском. Движутся быстро, ловко. Синхронно подхватывают Горбачёва кренделем под руки, сноровисто, почти бегом, волокут его спиной вперёд куда-то к мавзолею. Толпа смыкается вслед за ними, смотрит вслед. Видны дробно подскакивающие светлые подошвы горбачёвских туфель, потёртость на одной из них точь в точь повторяет рисунок знаменитого пятна. В напряжённой тишине слышен слабеющий удаляющийся голос, повторяющий: "Простите, простите, простите…"

Все по-прежнему испуганно молчат и вдруг срывается с кремлёвской стены здоровенная московская ворона, кричит во всё горло хрипло, громко. "Кар-р-р!" С криком этим оживает восковой театр. Задвигались, засуетелись фигурки на площади, зашумели, загомонили. Пошло-поехало. Где-то засмеялись непонятно чему, и тут же, подхватывая, засмеялись тут и там в толпе, засмеялись с облегчением. "Ф-у-у… Это ж надо такому приключиться…"

Какая-то старая уже женщина, по Москве таких – миллион, имя ей – пенсионерка, в бесформенном платье, в повязанном на шею шарфике, невесть куда тянувшая по площади сумку на колёсиках, аккуратно ставит её ручкой вверх, тяжело, в несколько приёмов, опускается на колени, крестит воздух в ту сторону, куда утащили Горбачёва, низко, с паузой, кланяется. Так же тяжело, неловко, упираясь рукой в колено, встаёт. За шумом не слышен её голос: "Господь милостив, Михаил, Он простит, а мы тебя – прощаем."

Москва. Красная площадь. Ноябрь. Раннее утро. Площадь забита народом. Стоят плотно. Стоят молча. Стоят тихо. Обычного шума большого города не слышно. Издалека доносится размеренный, как метроном, звук одинокого колокола. Идёт частый, мокрый снег. Толпа и площадь – чёрно-белые. Небо серое, низкое, звёзды над Кремлём чёрные, чуть красноватой кажется только звезда на ближней к толпе Спасской башне. Стрелки на курантах стоят. Над воротами башни и рядом в стене – пробоины от орудийных снарядов. Нижние кромки пробоин припорошены снегом. По периметру толпы неровно стоят солдаты, кто в камуфляже, кто в шинелях. У одного каска криво сидит на обмотанной белым голове. Все стоят лицом к Кремлю. Там, куда все смотрят, за солдатами – помост. Видно, что с боков помост обит красным, красное просвечивает и сверху, сквозь чернеющий талый снег. На помосте никого. В двух местах над толпою торчат телевизионщики, похожие на сгорбившихся птиц. На плечах у них лежит снег. Ждут.