Владимир Брюханов - Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну

Для Витте не было секрета в том (об этом он откровенно пишет в мемуарах), что президент Рузвельт и миллиардер Морган имели с Вильгельмом дружеские доверительные отношения, подкрепленные весьма весомым материальным фактором – значительным вложением германских капиталов в американскую экономику. Вот когда и как проявилась зависимость и Соединенных Штатов от иностранного капитала – вопреки мнению об отсутствии подобной зависимости в те времена. Правда, и Рузвельт, и Морган, оказав давление на Японию в пользу России, не наносили этим никакого ущерба собственным американским интересам – и тем не менее!

Для Витте стала ясна стратегия, избранная Вильгельмом II: связав России руки на Востоке, Вильгельм освободил Германии руки на Западе. Но, вместо того, чтобы усугублять трудности России и способствовать затяжке войны (как этого ожидал Витте и как он это предполагал в беседах с Рузвельтом), Вильгельм пошел на гораздо более сильную комбинацию: он способствовал заключению почетного и выгодного для России мира, спасал тем самым ее от революции, но взамен получил от Николая II поддержку политике Германии в Западной Европе. Гениальная идея, просчет которой оказался в том, что, увы, Николай II не был человеком и политиком, способным отвечать за принятые на себя обязательства.

Таким образом, Витте, который свой собственный успех в Портсмуте должен был (как и почти все остальное человечество) рассматривать как своего рода чудо, сразу понял механизм достигнутого триумфа: за спиной побежденной России в Америке стояла пока никем не побежденная Германия, и условия мира, продиктованные Рузвельтом японцам, на самом деле были условиями не Витте и даже не Николая II, а самого германского императора.

Кроме того, Витте, бывший чуть ли ни единственным очевидцем того, что теперь происходило за кулисами у правителей и Франции, и Германии, понял, что речь шла не о шутках на марокканские темы, а о вполне реальной войне между Германией и Францией. Для последней ситуация складывалась весьма плачевно: Англия была союзником эфемерным, способным угрожать только немногочисленным колониям Германии, а Россия, как свидетельствовал Бьеркский договор, и вовсе не была союзником. Возвращение российских войск на европейский театр с востока (о чем усиленно просили французы, одновременно шантажируя Витте обещанием финансового займа) теперь не сулило им облегчения. Бьерский договор, решающая сила которого заключалась в секретности, не только лишал Францию основного союзника, но и играл провоцирующую роль: Франция по-прежнему рассчитывала на Россию, беспокоясь только по поводу ее технических возможностей из-за последствий войны и вероятности революции, а позиция России на деле была уже совсем иной.

Нужно отдать должное политическим способностям Витте: всю ситуацию, столь для него новую и неожиданную, он понял мгновенно, потому что продолжение его беседы с Ламздорфом было уже не только оценкой договора в Бьерке, но и прямой провокацией: « Прочитавши этот договор, я сказал графу Ламздорфу:

– Да это – прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь такой договор бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен. Неужели все это сотворено без вас и до последних дней вы об этом не знали? Разве Государю неизвестен наш договор с Францией?

Ламздорф ответил:

– Как неизвестен? Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего не сообразил сути дела, в тумане, напущенном Вильгельмом. Я же об договоре ничего не знал и совершенно добросовестно телеграфировал вам в Париж когда ехали в Америку, что свидание в Бьерках не имеет никакого политического значения.

– Необходимо, – ответил я графу Ламздорфу, – во что бы то ни стало уничтожить этот договор, хотя бы пришлось замедлить ратификацией Портсмутского договора – это ваш долг » [692] Там же, с. 427. .

Витте безусловно прав, расценив Бьеркский договор как предательство по отношению к Франции – так оно и было. К сожалению, предательства в политике – не печальные исключения, а норма. Что же касается этого конкретного предательства, то оно в определенной степени было ответом на французскую политику 1904-1905 годов; с другой стороны, выгода его для России была уже оправдана помощью Германии при заключении Портсмутского мира. С моральной же точки зрения Витте, усмотревший бесчестность царя при подписании именно такого тайного договора, был, повторяем, прав.

Зато чистой инсинуацией является оценка юридической стороны договора, высказанная Витте и навязанная им сначала единственному собеседнику (Ламздорфу), затем – почти всем современникам, а потом вошедшая и в канонизированную российскую историю. Бьеркский договор вовсе не противоречил ни франко-русскому союзу – с одной стороны, ни Тройственному (Германия, Австро-Венгрия и Италия) – с другой. Ни один из этих договоров не обязывал к поддержке союзной стороны в том случае, если бы она сама осуществила нападение на какую-либо третью сторону. Таких жестоких и противоестественных договоров почти и не было в истории современной дипломатии.

На практике, например, Германия и Австро-Венгрия, связанные с Италией Тройственным союзом, не были обязаны и не оказали военной помощи последней, когда она сама в сентябре 1911 года объявила войну Турции (война закончилась через год). Точно так же и Италия отказалась выступать на стороне своих союзников в августе 1914 года, поскольку последние сами объявили войны своим противникам.

Так и Бьеркский договор не обязывал Россию к выступлению на стороне Германии, если бы последняя сама напала на Францию. Более того, никем не отмененный франко-русский договор совершенно однозначно обязывал Россию в этом случае выступить на стороне Франции. Зато Бьеркский договор обязывал Россию защищать Германию, если бы последняя стала жертвой нападения Франции – в этом и заключался основной смысл договора!

Итак, на повестке дня оказалось нападение Франции на Германию. Этого в России практически никто не понял, кроме Витте и Николая II, который, в разрез с легковесными предположениями Ламздорфа, едва ли действовал с закрытыми глазами. Витте же, совершенно четко знакомый с позицией Вильгельма II, понимал, что последний не шутит.

Нападение Франции на Германию никем не рассматривалось как реальная возможность потому, что с точки зрения здравого смысла это было бы полным абсурдом: у Франции не было ни малейших шансов на победу. Германия опережала по темпам проведения мобилизации, превосходила по мощи сухопутных сил и имела блестящий план военных действий – поразительно, но неудачи 1914 года почти ничему не научили французское командование и к началу кампании 1940 года.