Янош Бачо - Нацизм. От триумфа до эшафота

«Значит, вас оставили в живых, потому что не было возможности поступить иначе?»

Димитров перебивает меня: «Да, вот недавно Геринг сказал советскому журналисту: «Я хотел пригласить Димитрова к себе, в свой охотничий замок, чтобы поговорить с ним после его оправдания. Но я воздержался. Он мог бы вообразить, что я хочу вовлечь его в западню. Димитров мог бы, скажем, выпасть из моего автомобиля, и все подумали бы, что я его убил. Я ничего не сказал ему об этой поездке. Мы хотели избежать того, чтобы ему в Москве устроили царский прием». Вот как говорит раздосадованный человек. Видите ли, для меня все сделала общественность. Мне хотелось бы, чтобы теперь общественность заступилась за Тельмана. Нельзя допустить, чтобы его убили в тюрьме. Надо спасти Тельмана Это необходимо. Сейчас это живой человек в гробу».

«Были ли вы тронуты тем моральным сочувствием, которое мы проявляли к вам во время процесса из Парижа, Лондона, Нью-Йорка? Я отлично знаю, что вашим наилучшим защитником были вы сами — ваши реплики, ваши вопросы, ваша речь на суде».

«Вся моя борьба на суде, — говорит Димитров, — была бы менее эффективной, не будь той симпатии и моральной поддержки, которую я чувствовал вокруг себя. Каждый раз, когда меня, после моих исключений, снова допускали на заседание суда, особенно во время показаний Геринга и Геббельса, я знал, что общественное мнение на моей стороне. Однажды председатель суда Бюнгер крикнул мне: «За границей уже считают, что не я веду допрос, а вы». Тут я ощутил, что миллионы людей на всем земном шаре следят за процессом и что они заодно со мной. Вот это-то и позволило мне выполнить до конца свой долг революционера в фашистском судилище. Самые крупные представители науки, юстиции, литературы, искусства во Франции, в Англии, в Америке — повсюду проявляли свои симпатии ко мне, хотя у них и нет ничего общего с коммунизмом. На нашей стороне были не только наши товарищи по убеждениям, но и все, что есть честного и правдивого во всем мире. В этом я еще больше убедился, просматривая национал-социалистские газеты. За 10 месяцев они не смогли привести не единого высказывания, которое было бы благоприятно для обвинения и отрицательно для нас. Ни единого высказывания какого-нибудь известного деятеля, какой-нибудь крупной организации, ни единого положительного для Германии высказывания даже из итальянских или венгерских фашистских кругов. Национал-социалистское правительство было морально изолировано. Это самый важный момент во всем лейпцигском процессе».

«Каковы ваши проекты относительно более отдаленного будущего?»

«Каковы могут быть проекты у революционера? Разумеется, я приложу все силы, чтобы помочь победе пролетарской революции. Но я в особенности хочу сосредоточить свою деятельность на моей родной стране. Я не забываю, что я — сын болгарского народа. Меня спас Советский Союз, отечество всех трудящихся. Но, гордясь тем, что я — советский гражданин, я тем более чувствую себя обязанным помогать освобождению болгарских трудящихся».

«Последний вопрос. Самый нескромный из всех. Может быть, самый неприятный, но дающий наилучшее представление о человеке. Я знаю, что вы искренни и прямолинейны, и не могу удержаться, чтобы не спросить вас: что вы думаете о своих врагах? Вы их знаете — скажите, какого вы мнения о немецких руководителях?»

«Я считаю, что частная жизнь этих людей не оказывает решающего влияния на германскую политику. Если нравы того или иного из них отличаются причудливостью, если тот или другой уже побывал в заведении для душевнобольных, если тот или другой является физическим дегенератом или отравляет себя морфием, — все это недостаточные причины для того, чтобы объяснить существующий режим. Если судить по Геббельсу, Герингу и другим национал-социалистам, которых я видел на суде и которые занимают менее видное положение, то национал-социалистские руководители, по моему мнению, — это безрассудная, жестокая группа представителей самой крайней, самой хищной, самой агрессивной, самой шовинистической и самой грубой части высшей германской буржуазии и юнкеров. Они не показались мне ни особенно умными, ни особенно прозорливыми. Это лишь исполнители. Не они истинные хозяева страны. За ними скрываются их хозяева — торговцы пушками, заправилы тяжелой индустрии, Крупны, Тиссены и др. Но эти исполнители воли хозяев пойдут до конца. Они не боятся ни кровопролития внутри страны, ни ужаснейших преступлений.

Моими противниками в суде были двое наиболее выдающихся «героев» нынешней Германии: Геринг со своей саблей и топором и Геббельс со своей глоткой и шевелюрой. Геринг говорил откровенно и грубо, как солдат реакции. Он хоть пытался прямо отвечать на мои неудобные для него вопросы. Быть может, он позднее — слишком поздно — понял, что его ответы были наилучшей пропагандой в пользу коммунизма, мнимым уничтожением которого он похвалялся.

Геббельс начал с заявления, что он ответит на все мои вопросы, но он уклонился от всех вопросов до единого. Он не дал ни единого прямого ответа. Фигляр».

Прошумел лейпцигский процесс. Многое прояснилось. Но все-таки от всего дела осталось несколько загадочных, туманных мест, которые не удалось выяснить. К ним относится прежде всего фигура Ван дер Люббе. Кто этот человек и как удалось нацистам превратить его в такое послушное и слепое орудие? Эти вопросы большей частью выяснились на Нюрнбергском процессе, только после Второй мировой войны.

«Это был очень интеллигентный молодой человек», — сказал о нем бывший полицейский офицер Вальтер Зирпринц, допрошенный в качестве свидетеля на Нюрнбергском процессе, бывший некогда дежурным в полицейском караульном помещении берлинского округа, куда в ночь поджога рейхстага привели на первый допрос Ван дер Люббе, «Он хорошо говорил по-немецки, — продолжал Зирпринц, — и когда мы хотели пригласить голландского переводчика, обиделся и сказал: «Ведь я так же хорошо говорю по-немецки, как вы!» Он отказался от сигарет и спиртных напитков, но зато в большом количестве поглощал шоколадные конфеты и апельсины. Помимо этого, он постоянно просил все снова и снова черный кофе. Он бегло рассказал свою историю и самостоятельно сформулировал каждое отдельное предложение в протоколе допроса. Когда после трехчасового допроса протокол в семи экземплярах был готов, Ван дер Люббе прочитал каждый лист документа в 50 страниц и подписал его».

Итак, очевидно, что Ван дер Люббе в момент ареста находился еще в полном рассудке и только позже впал в то особое состояние, в котором мы видим его также на процессе. При всех обстоятельствах заслуживает внимания мнение, которое высказал о нем в ходе Нюрнбергского процесса врач-эксперт по наркотическим средствам с мировым именем Чарльз Ребер: