Юрий Екишев - Россия в неволе

– А что, какое там давление? – Безик спрашивает который час, посыпая торт ореховой крошкой. – Не пора ли чифиру забанчить?

Антоха срывается на долину, пробивает разговор с шесть ноль. – Ой-ой! Шесть ноль! Воду убей! Это шесть ноль? Позови семь девять, давай, родной, с наступающим! Ой-ой! Братишаня, роднулечка, это семь девять, что ли? давление пробей!

В нашей хате "котлы" отмели, поэтому приходится узнавать сколько ещё до полуночи у Гарика из 79-ой хаты через связь по долине:

– Длинный, Антоха, ты?

– Я, Репа, ты?

– Я, сына. Что хотел?

– Давление пробей!

– Давление? Сейчас, родной… Двадцать три двадцать!

– Двадцать три двадцать?

– Да, родной. Всех пацанов с наступающим, всё, пойдём!

– Пойдём, дорогой! Будем прощаться! Удачи, фарту… – желает Антоха Репе в глубины канализации. Воду в честь Нового года не выключают всю ночь. Антоха, сполоснув под краном руки после разговора, сообщает Безику. – До нового года сорок минут! Ну, что, может Comedy Club посмотрим?

– Это которые тортами кидались в прошлом году? Да ну их, там же сплошной петушатник, – Макс ругает всех, и юмористов, и режиссёров, и актеров. А как только на экране появляется женская фигурка – он с ходу даёт ей определение совершенного рода, в духе того, что все бабы, и так далее. Макс загорелся. В нём всё бушует – ненависть ко всему миру, к воле, к тому, что его засадил сюда весь мир, в котором основная движущая сила – непрерывная измена. Стоит какой-нибудь девушке хоть что-то сказать, хоть пару слов, или начать песню о любви, как сразу раздается на каждое слово три Максовых, некий тюремный бесконечный бессмысленный горький реп: – Да, иди сюда, я тебе покажу, любовь… Да, расскажи нам про то, как прекрасен Нью-Йорк осенью, шлюшка подзаборная,.. Да-да, рассказывай нам сказки, дура манхеттенская…

До Макса, к его сердцевине, подкрадывается, подбирается острая, как ритуальный нож, суть приговора – ему девятнадцать, дали семь… – кто виноват? Весь мир. Кто его пожалеет? Никто во всём мире, почти никто вне пределов этой хаты. Кто и что может изменить? Точно никто, только чудо. Только если к власти придут другие люди, и посадят тех, кто сажает, а тех, кто посажен – освободит по полной. Откроются двери хаты, и с порога объявят – Зубарев, Хмурый, Безик – всем спасибо, все свободны. Возможно ли это? Нет. Даже во сне. Даже в самом замечательном сне самая верная девушка обманывает тебя, как только раздастся звонок утренней побудки, и исчезает.

За маленьким окошком за решкой неожиданно что-то хлопает, взрывается, в воздух взмывает новогодний фейерверк. Сразу несколько взрослых детей взлетает к решке и зачарованно смотрит на быстро гаснущие огоньки – праздника хочется всем и везде, особенно здесь и сегодня. Ещё несколько залпов – безделица, а настроение поднимает, даже у Макса, который наваливается на Лёху и начинает в шутку колотить его, как грушу: двоечка, уход, двоечка, удар коленом, нырок, удар в челюсть, ногой в голень – кулаки мелькают в сантиметре от оторопевшего и не ждавшего атаки Лёхи.

Хмурый, единственный, кто довольно прохладно реагирует на салют, бросает раздражающего Блока на шконку. – Заколебал. Циркули, девы… Ну никто не может нормально написать, коротко и ясно – люблю, целую, живи, солнышко, хорошо, а будешь шалить – умри, нечисть!

Хмурый раздражён не меньше Макса, но реализует это по-другому: берёт курс на то, чтобы делать всё поперёк: если все хотят "Чародеев" – настаивать на "С лёгким паром", если у власти ретроманы – поддержать "современников", просто так, чтобы свернуть кому-нибудь кровь, и удовлетвориться. – Да на хрен это всё старьё?! Давайте нормальный концерт посмотрим! – и давай без толку щелкать по каналам, хитро поблёскивая своими серыми, будто обесцвеченными глазками из-под тоже посеревшей, кепки-восьмиклинки, в которой он хранит запасную "малышку" – симку. Как только удастся затянуть сотик, то многие проблемы отпадут. Но начнутся другие. Разговор с волей из хаты – отдельная тема. Это не мелочь. Это глобальное событие, которое, возможно, кто-то типа Шекспира способен описать.

Пока что ретроманы быстро скрутили Игорёху и удалили подальше от телевизора, но сами вдруг обнаружили, что выцветшее ретро что-то не то, что было раньше – нудный "Чин-Чин-Чингис-хан" – "Сык-Сык-Сык-тыв-кар, это название трудно произносится" только подтвердил правоту Хмурого.

Киношники отрывались всю следующую, самую бестолковую в стране, нерабочую неделю – в программе сплошь стояли неплохие фильмы на любой вкус. Но "Иронию судьбы" сколько бы её ни повторяли – молча проигнорировали, даже не сговариваясь, единодушно. Впрочем, как и поздравления глав и всяческих президентов.

В полночь подняли кругали – кто с чаем, кто с чифиром, и – наверное, это неистребимый русский рефлекс – сразу принялись закидывать всё, что на столе, с космической скоростью – в топку! Как в поезде, когда только расположились в купе, сразу, – курочка, сало, огурчики – так и за новогодней трапезой – тр-р-р!.. Впрочем, довольно тихо, без особой суеты, с обычной арестантской солидарностью – не семьями, не каждый над своим баулом – а общаком, поминая всех родных, всех благодетелей, всех парней, – заботясь друг о друге, чтоб всем досталось хотя бы по кусочку. Такое бывает, наверное, действительно раз в году – даже без спиртного, с ещё недавно чужими тебе, неизвестными людьми – чистое и ясное чувство единства в чем-то хорошем, чем-то прозрачно-простом, нестареющем год из года, в чем-то, для чего и создан человек, в незамутнённом, неиспорченном общении.

Фирменный торт "от Юры Безика", шокольдос и почти все сладкое – рандолики, лимонные шарики, порезанные на ломтики яблоки и мандарины – кончились в первую очередь. Под утро стали показывать старинную, времён Очакова, и покоренья Крыма, киносказку – "Садко". Те, кто так и не прилёг, смотрели древнюю наивнейшую киношку уже не споря ни о чем, только комментируя всё происходящее в скобках:

– О! Пошёл искать счастье. Счастье – дома, грёбаная жизнь! Ну ты, Садко, и невменяшка! Кайф – это когда дома твои в порядке, и пресс на кармане приличный!

– А птица счастья, смотри – ух, и морда у неё п…датая!

– Оставь покурить, грифон!

– У грифона и проси!

– Вот этого я с детства не выношу – как он там под водой дышит? Не Садко ты, а Герасим, на всю херню согласен!

– Слушай, кого-то мне этот грифон напоминает! Барракуду какую-то!

– Это не грифон, это группер!

– Да мне по хрену, Груббер-Шмубер – это же вылитый Мишаня…

Хорошо, Мишаня уже уснул. "Садко" прошёл на ура, как впрочем и все остальные новогодние сказки – потом была и "Троя", и "Властелин колец", первая часть.

– Я бы пошёл сейчас на войну! А ты бы, Макс, семёру свою променял? Вот открывается дверь, и тебе говорят – хочешь искупить кровью? Ты бы пошёл?