Андрей Фурсов - Колокола истории

Вслед за «русской делегацией» Дягилева, показавшей кое-что из русского пути в XX в., перед англичанами предстали американцы, рекламировавшие свой путь в будущее и исполнившие «песнь американского гостя». Песня, а точнее — шоу, называлась «Hullo, Rag-time». В ночь перед рождеством 1912 г. ревю под таким названием — поющие и танцующие девушки во главе со звездой Этель Леви — начало свои выступления на лондонском ипподроме. Если успех русского балета был обусловлен завораживающей комбинацией скорости, насилия и оргии, то американский триумф был обеспечен духом всепобеждающего оптимизма, энтузиазма, воли к жизни. Показательно, пишет Пристли, что ритмы регтайма были восприняты не столько простыми англичанами, сколько представителями молодого поколения среднего и высшего класса.

Я думаю, это естественно: слабеющие господствующие классы слабеющего гегемона мировой системы ощутили в «Hullo, Rag-time» сконденсированную энергию, мощь нового гегемона мировой системы. Кроме того, в отличие от русского балета, регтайм был прост и непугающ. В нем не было устрашающей силы, дававшей понять, откуда придут перемены. Даже такой далекий от политики писатель, как Конан Дойл, вложил в уста еще более далекого от политики Шерлока Холмса фразу: да, Уотсон, скоро подует холодный ветер с востока, и многое будет сметено этим ветром («Его прощальный поклон»).

За «Hullo, Rag-time» последовало «Hullo, Tango» — привет от будущего Третьего мира. Танго было встречено прохладно — как нескромный или даже неприличный танец низкого южноамериканского происхождения (ничего, танго возьмет реванш в послевоенные «длинные 20-е годы» (1914–1934), когда самоуверенность европейцев пойдет на убыль, а национал-либерационизм будет на марше).

Не было показа от «Дома мод фашистского движения». Здесь — своя специфика. Показ был, но не в 1912 г. В конце концов не все обязаны возвещать о своем приходе в мир. Россия, Америка и Третий мир возвестили, поставив в известность самого гегемона.

Кстати, в 80-е годы можно найти сходные аналогии демонстрации социокультурной моды от XXI в. Ламбада, например, «метит» на место танго. Но сейчас о другом. Общим для всех трех «гостей из будущего» были: скоростное движение, энергия, коллективизм и энтузиазм — бодрый или мрачный; во всех присутствовали, так или иначе, массовость, секс, насилие — привет XIX в. от «колоссов паники» функционального мира. Или, иначе: Зов Функции. Последним же приветом XIX в грядущему миру торжества социальной функции и одновременно прощанием с ним стала, как и должно было быть, трагедия.

В том же 1912 г., еще до начала мировой войны, произошло событие, ставшее символом крушения эпохи субстанционального капитализма и его флагмана — Великобритании. Гибель «Титаника» 15 апреля 1912 г. «Титаник» олицетворял мощь и комфорт, достигнутые XIX в. и Великобританией. Мощь оказалась хрупкой, комфорт — смертельным. Не впадая в мистику, можно сказать, что такие катастрофы — случайные и закономерные одновременно — часто знаменуют надвигающийся конец эпох, систем, империй. Так, у коммунизма был свой «Титаник», возвестивший наступление — в обоих случаях в апреле — «мартовских ид» коммунистической системы. Да еще какой — Чернобыль. Несопоставимо по масштабу и внешней форме? Сопоставима — разные эпохи и разные системы продуцируют и разные символические катастрофы — знаки беды.

У Гойи есть великолепная и страшная картина — «Колосс паники». На ней в профиль изображен обнаженный гигант. Его левая рука сжата в кулак. Правую не видно, но можно предположить, что она тоже сжата в кулак — вся поза выдает готовность к схватке. Гигант возвышается над долиной, по которой в панике, объятые страхом, бегут люди и несутся лошади. Паника-Колосс, Колосс-Паника. То есть Масса Паники, Паника Массы. Эта масса в начале XX столетия и породила трех «колоссов паники» — коммунизм, фашизм, национал-либерационизм. Подобно персонажу с картины другого великого испанского художника, Дали — «геополитическому ребенку», с кровью прорывающего пленку земного шара, «колоссы паники» XX в. — великие функционалы, ворвались в мир с кровью — своей и главным образом чужой.

Разумеется, «колоссы паники» смогли стать колоссами и победить там, где сопротивление было слабым, где формы организации субстанции капитала были пигмейскими по своему уровню развития. Однако, когда Англия и США вступили в противоборство с коммунизмом, испытали потрясение «великой депрессии», завершавшей «длинные 20-е», а затем начали смертельную схватку с фашизмом в лице прежде всего нацистской Германии, им пришлось тоже социализироваться и функционализироваться. Чтобы сокрушить фашистские диктатуры и противостоять коммунизму, «западным демократиям» тоже пришлось стать диктатурами — «либеральными диктатурами» среднего класса. Так, США обрели черты «либеральной диктатуры» благодаря «новому курсу» Рузвельта и Второй мировой войне.

Если вынести за скобки коммунизм и борьбу за гегемонию в мировой системе между США и Германией, то мировая война 1939–1945 гг. оказывается схваткой двух типов диктатур среднего класса. С одной стороны, это средний класс с сильной субстанциональной основой и не столь сильный в функциональном отношении (речь идет о роли государства); критерий допуска в диктатуру и принцип ее строения — классовый, либерально-универсалистский. С другой стороны, диктатуры среднего класса со значительными добавками других социальных групп, вследствие чего легитимация происходила не по классово-универсалистскому, а по расово-партикуляристскому принципу. Поэтому же здесь — торжество социальной функции, но в национальном облике; «нация как социальная функция капитала». Социальная функция капитала выражена внешне как «нация», а потому ее форма не столько государство, сколько партия как ядро нации; вот почему нацисты — в резком отличии от советских коммунистов — постоянно подчеркивали различие между государством и партией и фиксировали его в правовом и институциональном отношениях. Не случайно и различие формулировок: в сталинской России — «враг народа»; в нацистской Германии — «враг государства и народа» (а ядро народа — партия). Отсюда — национал-социализм, акцентирование народа, почвы и крови.

Победа над фашизмом и борьба с коммунизмом потребовали даже от наиболее развитых, субстанционально наиболее сильных форм капитализма их социализации. Жесткая диктатура среднего класса уступила место мягкой — welfare state. [1] Предпочитаю не переводить этот термин, так как его традиционный перевод — «государство всеобщего благоденствия» — неточен, а наиболее точный, на мой взгляд, перевод, предложенный А.С.Донде, — «государство всеобщего собеса», вызывает не относящиеся к нему ассоциации. Welfare state стало альтернативой фашизму на Западе, но в чем-то — и его преемником. Главным отличием был тип идеологической легитимации — не партикуляристский, национал-социалистический, а универсалистский, либерально-социалистический. Субъектом welfare stale стал широкий слой, который я предпочитаю называть «социалистической буржуазией». Речь идет о большом сегменте населения Запада, включая средний класс, часть рабочего класса и часть бюрократии, т. е. в него входила не только буржуазия, но и те социальные группы, которые, не будучи буржуазией по сути, не имея капитала, достигали уровня жизни среднего класса за счет перераспределительной социальной (т. е. функционально-социалистической) политики государства, за счет частного сектора. Welfare state — это и есть либеральная диктатура «социалистической буржуазии», одного из самых отвратительных типов западных элит, всех этих сытых политиков и профессоров, которые, имея буржуазный доход, любят порассуждать о пороках реального социализма, о тяжелой жизни трудящихся и о борьбе в Третьем мире. Это — «социализм сытых».