Сергей Кургинян - Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Война сторонников истории и ее противников велась отнюдь не только на территории художественных образов, символов и метафор. Она велась и на территории строгой исторической науки. Что такое школа Анналов? Что такое «Апология истории» Марка Блока? Это именно война за право возлюбить историю как сверхтонкую пленку, рождающую раз за разом Новое Идеальное и позволяющую Святому Христофору нести на плечах младенца, Христофору Колумбу пускаться в путь, человечеству мучительно двигаться по пути, вехами на котором являются импульсы Нового Идеального.

В сладко-ядовитой песне известнейшего советского барда Бориса Гребенщикова «Комиссар» есть такие строки: «Комиссар, просто нам изначально дан выбор — история или любовь».

Творчество Роллана, Клоделя, Томаса Манна, Марка Блока и сотен других интеллектуальных подвижников, столкнувшихся на стыке XIX и XX веков с новым вызовом — вызовом отрицания всего духа истории, — посвящено доказательству обратного. «Революция как любовь», — говорит Роллан, показывая революционную жестокость и маразм «поедания своих детей» с беспощадностью, превышающей тэновскую. «И все же — революция как любовь. Горе тому, кто не понимает этого».

Ромен Роллан говорит об утесе, в который бьются волны истории. Да, они разбиваются об утес человеческой косности, и что? Упорство воли — залог победы Океана добра над Утесом зла. И нужно, чтобы волны дыбились одна за другой, «чтобы великое дело Конвента было доведено до конца».

Человеческая страсть откликается на конкретное Новое Идеальное. Она не может пока откликнуться на весь Путь с его Вехами. Да и сможет ли она сделать это хоть когда-нибудь? Гегель считал, что это произойдет уже после конца истории… Но тогда, если верить Гегелю и его последователям, исчезнет страсть. По крайней мере, не истории она будет в этом случае адресована. И не Великой Исторической Новизне.

Но есть два обстоятельства: одно общее, а другое, в общем-то, частное, — которые придают дискуссии по поводу исторической страсти особую актуальность.

Первое (общее) обстоятельствосостоит в том, что вообще нет никакого кандидата на новоидеальную роль. Идет ли речь о том, что коммунизм оказался «вне исторической игры»? Или о том, что сама игра входит в ту фазу, которую Фукуяма назвал «концом истории»? Насколько этот «конец» органичен и может быть назван «концом», а не «убийством» истории? Как это связано с пресловутой «глобализацией»? Это абсолютно отдельная и невероятно важная тема. Здесь же для меня существенно указать, что это обстоятельство придает качественно иной характер полемике о духе истории и его роли для человечества.

Одно дело, когда Дух этот несомненно парит над Новизной, только что осуществившейся или готовящейся к осуществлению. И другое дело, когда этот Дух как господин Годо из пьесы Беккета «В ожидании Годо». Есть, кстати, вполне серьезные основания предполагать, что Сэмюэл Беккет в своей пьесе имел ввиду именно ситуацию, в которой человечество ждет Нового Идеала (он же господин Годо). Мальчик, предупреждающий человечество о том, что господин Годо опять не придет, — это неявная цитата из сюжета о Святом Христофоре. А оргия абсурда, которую человечество разыгрывает, узнав о том, что господин Годо опять не придет, олицетворяет собой отчаяние человечества в условиях исчерпания Старого и отсутствия Нового.

Но если это так, то фундаментальная ситуация «исчерпание Старого и отсутствие Нового» имеет свою внутреннюю динамику. Чем глубже будет исчерпание, тем острее будет реакция на него со стороны человечества. Смысл этой реакции вполне отражает слово «душно». Русские слова «душа» и «душно» созвучны не случайно. И вряд ли в языке могут быть столь далеко идущие случайные созвучия. Душе — душно в отсутствие смысла, который может ей дать либо пришедшее, либо готовящееся прийти Новое. Это беспокойство тем острее, чем глубже исчерпание Старого.

Сначала душе просто душно. А потом… Потом начинается то, о чем пел Высоцкий:

Он ведь не только (и не столько) о подводниках пел, не правда ли? Дефицит смысла, нарастая, порождает удушье. И тогда задыхающийся человек начинает благословлять все, что может его от этого удушья спасти, пусть даже и катастрофу. Революция и впрямь сродни катастрофе. То есть тому, чего надо избегать. Надо-то надо… Но буря, к примеру, — это природная катастрофа, между тем не только люди, но и звери в определенной ситуации не избегают ее, а ждут. Изнемогая от предгрозового удушья.

Некрасов неслучайно назвал это свое стихотворение «Из Гейне». В стихотворении этом, к Гейне никакого прямого отношения не имеющем, выражен тот дух мессианского беспокойства, который воплотил Гейне, наследуя определенную мессианскую еврейскую традицию. Но, будучи первоначально наиболее полно выражено в этой традиции, подобное беспокойство позже стало всечеловеческим. Это произошло по ходу того, как человечество приобщалось к Историческому. А значит, и мессианскому. Некрасов — поэт в высшей степени русский. Русский же мессианизм по своему накалу вполне сопоставим с еврейским. Отсюда, как мне кажется, апелляция Некрасова к Гейне.

А Горький с его «Буревестником»?

А вся мировая литература, в которой о невыносимости удушья говорилось с невероятной пронзительностью? Если от муки удушья спасает революция, то она и впрямь «как любовь». Как та жертвенная любовь, которая была призвана спасти человечество от невыносимости ада.

Дискуссия по поводу «революции как любви» была прервана Первой мировой войной. Которая для Ромена Роллана (и не для него одного) была судорогой задыхающегося в отсутствие исторической новоидеальности человечества. Не было никаких созревших до исполнения всемирно-исторической роли коммунистов. Была зачаточная новоидеальность и нестерпимая духота. Такая, что лучше быть убитым Грозой, чем задохнуться в безысторической душегубке. И только потому Некрасов пишет:

Так понимали суть исторической страсти и цену ее исчерпания и Гейне, и Томас Манн, и Клодель, и Горький, и Александр Блок, и Марк Блок, и Ромен Роллан. И Луи Арагон, и Пабло Неруда, и… И Махатма Ганди… Что же касается еврейского мессианизма, заразившего многих, то тут очень показательна личная и политическая трагедия молодого Ромена Роллана.

Глубочайше униженная итогами франко-прусской войны республиканская Франция знала, что Германская империя не ограничится тем, что уже отвоевала у своего исторического конкурента. Что предстоит новая война. И что эта война может в случае поражения Франции стать концом французской истории. Франция готовилась к войне. Накал патриотических настроений был очень велик. И ни Ромен Роллан, ни его сподвижники абсолютно не желали поражения Франции в будущей войне с Германией. Напротив, они осмысливали ошибки, приведшие к поражению Франции в войне 1870 года. Они считали своей миссией обеспечение нового патриотического подъема во Франции. Они считали свою культурную и интеллектуальную деятельность «отмаливанием грехов», приведших к поражению Франции во франко-прусской войне.