Сергей Кургинян - Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Или мы решили, что мы управляем мировым хозяйством? Решить-то, конечно, можно все, что угодно. Если оторваться от реальности. Но вряд ли стоит так от нее отрываться. Тем более рекомендуя трезвый и критический подход к своему прошлому. Наверно, и к настоящему нужен тоже такой подход?

Уже не только Сорос, но и Гринспен проклял тот «рынок, который привел к нынешней экономической катастрофе. Что же касается демократии, то все мы понимаем: она не панацея, а нечто вторичное по отношению к господствующему классу. Класс держит рамку, без которой демократия не существует. Без рамки так называемая полноценная политическая борьба (а какая без нее демократия?) — это не гарантия от ошибок, а разрушительная самоубийственная грызня.

Демократия «0,5»? Демократия «0,5 плюс 150»? Да-да, и кризис в придачу. За два месяца съедено более 20 % имеющихся резервов… Самое время для демократии.

Или кто-то считает, что демократия — это народовластие?

Для народовластия нужен народ. Для гражданского общества — граждане.

Буратино — это ультрапотребитель, «потребоман» (богатый, бедный, неважно). «Потребоман» — это антигражданин. Сделать государство средством для «потребомана» в условиях сжимающегося потребления — это политический и государственный суицид.

Давайте попытаемся лучше преодолеть синдром Буратино или хотя бы прекратить этого Буратино обстругивать и дальше (причем наигубительнейшим, наиболее противоречащим всему происходящему, ультрапотребительским образом).

Приятно, конечно же, стругать Буратино и кокетливо восклицать: «Трудно быть богом!» Но история создателей големов повествует о том, что подобные кокетливые восклицания, обрываясь, переходят в вопль ужаса, исторгаемый создателями, на которых эти големы набрасываются.

Пора, пора… Пора, пора, пора… Пора, пора, пора, пора — СПОХВАТИТЬСЯ.

США, Китай, Европа, ислам могут увеличить нагрузку на нашу истлевающую систему. И за счет этого она рухнет быстрее. Обама и кризис могут ускорить обрушение и грозят его ускорить, что, мне кажется, уже для всех очевидно. Но источник тления — УЛЬТРАПОТРЕБИТЕЛЬ, Буратино конца истории.

Брежнев не помешал обстругивать Буратино.

Горбачев призвал Буратино под знамена перестройки и дал ему разрушить страну.

Ельцин ревностно достругивал Буратино, служа его взрослеющему и алчущему нутру.

Путин попытался соединить Буратино и патриотизм по принципу «И-И».

Новый тип вызовов и угроз подводит черту под этим экспериментом, который (поелику хоть как-то был реабилитирован какой-то патриотизм) я не намерен демонизировать. Но путинское «И-И» очевидным образом в прошлом. Вскоре те, кто будет сносить и Путина, и Медведева (а они на подходе), провозгласят: «Долой патриотизм! Да здравствует освобожденный от его цепей Буратино!»

А мы? Бороться с властью под знаменем «освобожденного Буратино» (а знамя, вот увидите, будет таким и только таким) аморально и контрпродуктивно. Фрустрированный кризисом Буратино сожрет и власть, и страну.

Альтернатива этому только в одном. В стратегическом отказе от Буратино. Этот отказ предполагает прекращение «буратинизации», масштабную реабилитацию наших «буратинизированных» сограждан, а также (и это главное) поиск необструганного человеческого материала, способного к развитию и обладающего ценностями, несовместимыми с потерей суверенитета.

Этот материал есть. Он накапливается в российских катакомбах, не принявших чечевичной похлебки. Помочь накоплению и перейти от накопления к структуризации — вот все, что можно и должно делать.

Я предложил читателю в V части исследования начальный развернутый комментарий и десять объемных «тетрадок» из моего полевого интеллектуального дневника.

В этих десяти «тетрадках» содержится большая часть того, что найдено в ходе предыдущего странствия по извилистым путям, задаваемым различного рода политическими высказываниями, касающимися судеб развития. В них осуществляемая аналитика судеб развития превращается в политическую теорию развития. Но судьба развития не может быть ни описана, ни предсказана, ни преодолена на основе одной лишь теории. Если бы я хотел исследовать… ну, не знаю… процесс развития в России и мире… или просто развитие… Тогда, пожалуй, теория была бы тем, что только и надо обрести в ходе странствия по исследовательским маршрутам. Но если речь идет о судьбе, то обрести надо нечто большее — метафизику.

К ней-то я и собирался перейти летом 2008 года, уезжая в деревню. Ну, а потом случилось то, что случилось. Случившееся делится на общее («случившееся для всех», в том числе и для меня, разумеется) и частное (случившееся только со мной, то есть именно со мной и не с кем более). Общее — это зародыш будущих глобальных бедствий, описанный в V части книги. А частное — это сама V часть книги, которой не было бы, не свались нам на голову все то, что слишком явным образом предвещает будущие глобальные бедствия,

V часть порождена прямым вторжением в полусонную реальность командора по имени История. Она не была бы написана, не начни Саакашвили войну в Южной Осетии, не замаячь американский флот в Черном море. Но, имея подобный, сугубо прикладной, генезис, V часть оказалась теоретически продуктивной. Случайность или закономерность? Мне кажется, что закономерность. Причем давно и в каком-то смысле исчерпывающе обнаруженная и описанная Александром Блоком.

Исследуй сколько хочешь судьбы развития — пока года глухие (а все восемь тучных путинских лет были глухими донельзя), забвение пути обеспечено. А как, не помня пути, не пребывая с ним в непосредственной — почти телесной и уж в любом случае отнюдь не только умственной — связи, понять что-то в судьбах развития? Кончились глухие годы, стала иной по своему качеству память о пути, и — надо же! — даже прикладная аналитика освобожденного от глухоты времени сама собой превращается в теорию, историософию, подлинную аналитику судеб. Ту самую, которую Хайдеггер — напомню еще раз — называл аналитикой Бытия.

Вот бы и ограничиться этой аналитикой Бытия, породившей теорию. Но тот же Хайдеггер (которого уважаю, но не люблю) с непреложной ясностью показал, что Бытия — мало. Есть еще Ничто. И именно оно взыскует не онтологии (для нее Бытия достаточно), не историософии, а метафизики.

В слове «метафизика» читатель привычно улавливает религиозный обертон и спрашивает себя и автора: «А если я светский человек — нужно ли мне все это?»

На самом деле, метафизика вполне может быть светской в случае, если светскость включает в себя представления о Ничто и его особой функции по отношению к Бытию. Был ли Хайдеггер в полном смысле слова религиозен? Светским человеком он, безусловно, не был. Но я не о человеке, а о философе. Был ли религиозен Ницше, сказавший, что Бог умер? Кто их разберет, этих философов, взыскующих последних глубин! Сами они про себя не знают, религиозны они или нет. Религиозны ли как философы… Религиозны ли они как люди — это неважно. Наверное, Кьеркегора можно назвать по преимуществу религиозным философом… Но можно ли быть религиозным философом только по преимуществу? Наверное, Сартра можно назвать почти нерелигиозным философом. Но можно ли быть «почти нерелигиозным» философом?