Уильям Годвин - О собственности

Приступая к ответу на это возражение, надо прежде всего запомнить, что предполагаемые нами здесь условия равенства не представляют собой результата случайных обстоятельств, не возникают по приказу начальства и не создаются в итоге весьма убедительных внушений немногих просвещенных мыслителей, но вытекают из серьезных и продуманных убеждений общины в целом. Мы предполагаем, что подобные убеждения могут возникнуть сейчас среди небольшого числа людей, живущих совместно в обществе; если же это возможно в маленькой общине, то нет достаточных оснований предполагать, что они невозможны сначала в большой общине, а затем в еще более обширной.

Мы должны теперь рассмотреть вопрос, Могут ли подобные убеждения сохраниться навсегда, после того как они раз усвоены.

Такие убеждения покоятся на двух представлениях, возникающих в сознании, одно — о справедливости, другое — о счастье. Имущественное равенство не может в человеческом обществе принять определенные формы, пока в сознании глубоко не запечатлеется понимание того, что подлинные потребности каждого человека обосновывают его единственно справедливое притязание на овладение любым видом благ. Если бы общий разум человечества когда–нибудь достиг той степени просвещения, которая нужна для прочного усвоения этой истины, притом такого глубокого, чтобы не допускать никаких возражений и сомнений, то мы бы все с одинаковым ужасом и презрением отнеслись к человеку, накапливающему собственность, в которой он не нуждается. В своем воображении мы представили бы себе все зло, неизбежно вызываемое состоянием привилегий, и наряду с этим — счастье, сопутствующее свободе. Наша мысль была бы теперь чужда стремлению приобрести что–нибудь ненужное нам самим, но полезное другим, или жажде накопления собственности в целях получения какой–то власти над умами соседей, как она сейчас чужда греху убийства. Ни один человек не может оспаривать того, что условия имущественного равенства, однажды установленные, помогут сильному сокращению дурных склонностей людей. Но преступление, нами сейчас обсуждаемое, гораздо страшнее всех тех, которые совершаются при теперешнем состоянии общества. Человек, вероятно, не способен ни при каких условиях совершать такие действия, которые по его ясному и неоспоримому представлению противоречат общему благу. Но как бы то ни было, едва ли можно поверить, что кто–нибудь в состоянии ради воображаемого собственного удовольствия с легкостью причинить вред обществу, если только его собственная душа не была уже прежде ранена обидами, причиненными обществом благодаря его устройству. Мы рассматриваем здесь тот случай, когда человек, даже не считая себя обиженным, предумышленно ниспровергает такие счастливые условия, которые невозможно описать, для того, чтобы содействовать восстановлению всех тех бедствий и пороков, которыми человечество было заражено с первых страниц своей истории.

Идея равенства, описываемая нами, обязана своим господством над умами тем представлениям о личном счастье, которые с ней связаны. Она вытекает из простой, ясной и неопровержимой мысли, возникшей в человеческом уме, — мысли, что мы прежде всего нуждаемся в определенных условиях для физического существования и в убежище, но что после этого наше истинное благополучие заключается в развитии интеллектуальных способностей, в познании истины и в применении своих добрых качеств. С первого взгляда может показаться, что эта теория упускает из виду часть опытной истории человеческого разума, чувственные наслаждения и радости, создаваемые воображением. Но это упущение только кажущееся, а не реальное. Как бы велико ни было количество удовольствий, доступных нам, предусмотрительный человек пожертвует низменными радостями для более возвышенных. Сейчас ни один человек, содействовавший счастью других или наблюдавший его с открытой душой, не станет отрицать, что из всех ощущений это самое радостное. Но тот, кто склонен хотя бы к малейшему злоупотреблению чувственными удовольствиями, соответственным образом уменьшает свою способность пользоваться этой высокой радостью. Излишне прибавлять, даже если это и имеет какое–либо значение, что строгая умеренность представляет верный способ получения наивысшего удовольствия от пользования чувственными радостями. В этом заключалась теория Эпикура [23]и такой должна быть система каждого человека, который когда–либо глубоко задумывался над сущностью человеческого счастья. Что касается иллюзорных радостей, то они совершенно несовместимы с высоким счастьем. Если мы хотим содействовать счастью других или радоваться ему, то мы должны постараться узнать, в чем оно заключается. Но знание это — непримиримый враг химеры. По мере того как разум подымается до истинной своей высоты, он освобождается от предрассудков, представляющих причину наших бед, он становится неспособным извлекать удовольствие из лести, славы или власти и вообще из любого источника, не совместимого с общим благом, или, иначе говоря, не составляющего его части. Самое существенное из всех видов знания заключается в понимании того, что я лично представляю собой лишь каплю в океане мысли. Поэтому первым основанием для познания сущности человеческого счастья, неотделимого от состояния равенства, является понимание того, что я извлеку бесконечно больше радости из простоты, умеренности и правды, чем из роскоши, власти и славы. Какой же соблазн к накоплению может испытывать человек, придерживающийся такого убеждения и живущий в условиях имущественного равенства?

Этот вопрос постоянно затмевался учением, которое распространялось писателями–моралистами, — учением о независимости друг от друга разума и страстей. Такое их разделение всегда вводит в заблуждение. Из скольких элементов состоит человеческое сознание? Ни из скольких! Оно просто заключается в ряде мыслей, следующих одна за другой, начиная с первой минуты нашего существования и кончая завершающей [24]. Понятие страсти, вызвавшее столько недоразумений в философии сознания, но не соответствующее никакому реальному явлению, постоянно меняет свое содержание. Порой оно применяется без различия в отношении все тех явлений мысли, которые при своей исключительной яркости сопровождаются такими сильными реальными или воображаемыми побуждениями, что толкают нас с необычной энергией на действия. Так, например, мы говорим о страстном милосердии, патриотизме или мужестве. Порой это слово означает только те живые стремления, которые при тщательном рассмотрении оказываются основанными на заблуждении. Первоначальное значение этого слова не может быть оспариваемо. Страстное желание вытекает из известного состояния сознания и всегда должно находиться в определенном отношении к предполагаемой ясности задачи и к важности практического результата. При вторичном значении этого слова учение о страстях было бы совершенно безобидно, если бы мы привыкли отличать определение от определяемого понятия. Тогда было бы ясно, что это учение просто утверждает постоянную подверженность человеческого сознания точно тем же заблуждениям, которые наблюдаются сейчас, или, иными словами, что оно настаивает на неустранимом постоянстве сознания в противоречие с учением о необходимом совершенствовании интеллекта. В самом деле, кто не видит в приведенном выше случае нелепого предположения, что возможен такой человек, который, ясно понимая, в какую сторону призывают его справедливость и собственные интересы, стал бы неудержимо по заблуждению стремиться в другую? Несомненно, что человеческий рассудок подвержен колебаниям. Но существует такая степень убежденности, которая делает невозможным для нас извлекать удовольствие из невоздержанности, власти или славы, и к ней нас некогда приведет непрестанный прогресс мысли.