Уильям Годвин - О собственности

Человек, призывающий меня поддерживать эту конституцию, должен обосновать свой призыв одним из двух принципов. Она может претендовать на мою поддержку, либо потому, что она хороша, либо же потому, что она английская. В первом случае против такого требования ничего нельзя возразить. Следует лишь доказать наличие хороших качеств, приписываемых ей. Но можно сделать и такое возражение, «что хотя она не абсолютно хороша, но попытки ниспровергнуть ее поведут к большему злу, чем сохранение ее при ее двойственном характере, составленном из смеси хорошего с дурным». Если бы это было доказано, то мне, бесспорно, оставалось бы только уступить. Однако об этом зле я мог бы судить лишь после его изучения. Одним зло, связанное с революцией, может казаться большим, другим — меньшим. Одни считают, что пороки, которыми чревата английская конституция, велики, другие же думают, что она почти безвредна. Прежде чем сделать выбор между этими двумя противоположными мнениями и взвесить существующее и возможное зло, мне надлежит самому изучить этот вопрос. Но такое изучение по самому своему характеру ведет к неопределенным результатам. Если бы я вынес решение прежде, чем установил, в пользу какой стороны оно должно выпасть, то это бы значило, что в точном смысле слова я вообще не произвел расследования.

Человека, желающего революцию ради нее самой, надо считать сумасшедшим. Но тот, кто желает ее из глубокого убеждения в ее полезности и необходимости, имеет право претендовать на наше признание и уважение.

Что касается требования поддерживать английскую конституцию потому только, что она английская, то в таком доводе мало убедительности. Оно подобно предъявляемому ко мне требованию быть христианином, потому что я британец, или быть мусульманином, потому что я родился в Турции. Вместо свидетельства уважения, оно служит знаком презрения ко всякому правительству, к религии и добродетели, и ко всему тому, что считается священным у людей. Если вообще существует то, что называется истиной, то она должна быть лучше заблуждения. Если вообще существует то, что называется разумом, то им надо пользоваться. Но приведенное требование делает истину совершенно излишней и мешает нам пользоваться нашим разумом. Если люди рассуждают и думают, то обязательно должно случиться, что либо англичанин либо турок сочтет свое правительство отвратительным, а свою религию ложной. Для чего нужен разум, если надо скрывать те выводы, к которым он нас приводит? Каким путем могли бы люди дойти до теперешних своих достижений, если бы они всегда удовлетворялись тем состоянием общества, при котором им случилось родиться? Одним словом, либо разум представляет проклятие нашего рода и человеческая натура должна вызывать ужас, либо же нам надлежит пользоваться своим рассудком, действовать в соответствии с ним и следовать истине, куда бы она нас ни привела. Она не может привести нас ко злу, так как полезность, поскольку дело касается мыслящих существ, представляет единственную основу для моральной и политической правды.

Книга IV, глава II, раздел 1.

Нельзя измыслить такую форму правления, которая не имела бы свойств монархии, аристократии или демократии. Невозможно представить себе более тяжелые или более устойчивые бедствия для человечества, чем вызываемые первыми двумя формами правления. Нельзя вообразить такие несправедливости, падения и пороки, которые превзошли бы прямые и неизбежные последствия принципов, лежащих в основе монархии и аристократии. Если бы, конечно, существовали какие–нибудь основания, чтобы поставить демократию на один уровень с такими чудовищными формами правления, как монархия и аристократия, которые чужды как честности, так и разумности, то наши надежды на будущее счастье человечества были бы плачевными.

Но это не так. Предположим, что мы вынуждены будем установить демократию со всеми связанными с ней недостатками, причем не будет найдено никаких средств для их устранения; но даже при этом условии демократия много более желательна, чем господство других форм.

Возьмем, например, Афины со всеми их волнениями и беспорядками, вспомним угодную народу и умеренную узурпацию власти со стороны Пизистрата [56], и Перикла [57], чудовищный остракизм [58], который приучил их с самой низкой несправедливостью периодически изгонять выдающихся граждан без всякого обвинения, заключение в тюрьму Мильтиада [59], изгнание Аристида [60]и убийство Фокиона [61], и все же, при всех этих ошибках, совершенных ими, Афины бесспорно дают более замечательную и достойную зависти картину, чем все когда–либо существовавшие монархии и аристократии. Разве сможет кто–нибудь отрицать их любовь к добродетелям и независимости только потому, что ее сопровождали некоторые ошибки? Разве сможет кто–нибудь безоговорочно осудить проницательный ум афинян, их живое понимание и сильные чувства только потому, что порой они были несдержанны и порывисты? Разве можно сравнивать народ, имевший такие большие достижения, народ изумительно утонченный, народ веселый без чрезмерности и блестящий без невоздержанности, народ, среди которого выросли величайшие поэты, благороднейшие художники, совершеннейшие ораторы и политические писатели и самые беспристрастные философы из всех, когда–либо живших в мире, разве можно сравнивать это избранное местопребывание чувств патриотизма и независимости и благородных доблестей с тупыми и себялюбивыми монархическими и аристократическими государствами? Не всякий покой — счастье. Лучше немного волнений и беспокойства, чем застой, чуждый доблести.

Обычно при оценке демократии совершают одну очевидную ошибку, которая заключается в том, что человечество принимают таким, каким его сделали монархия и аристократия, и из этого исходят при суждении об его способности самому законодательствовать. Монархия и аристократия не были бы злом, если бы они не имели свойства подрывать добродетели и рассудительность своих подданных. Необходимо устранить всякую узду, которая мешает духу совершать естественный для него полет. Безмолвное повиновение, слепое подчинение власти, робкая боязливость, недоверие к своим силам, пренебрежение к собственному значению и добрым целям, которые мы способны достигнуть, — все это основные препятствия для совершенствования человека. Демократия восстанавливает у человека сознание своего значения, устраняя авторитеты и угнетение, учит его прислушиваться только к велениям разума, дает ему смелость для того, чтобы рассматривать всех остальных людей как сограждан, и побуждает его не считать их более врагами, против которых надо быть на страже, но братьями, которым надлежит помогать. Гражданин демократического государства, видя жалкий гнет и несправедливость, господствующие в странах вокруг, не может не испытывать невыразимой признательности за преимущества, которыми он пользуется, и, конечно, преисполнится твердой решимости сохранить их при всех обстоятельствах. Влияние демократии на мнения ее членов всецело негативно, но его последствия неисчислимы. Нельзя представить себе ничего более неразумного, чем суждение по современному человеку о том человеке, каким он будет впоследствии. Точное и строгое рассуждение заставило бы нас прежде всего удивиться, что в Афинах было так много несовершенства, вместо того чтобы поражаться, что Афины так многого достигли.