Юрий Мухин - Тирания глупости

А другое — это стремление постоянно возвращаться к добытой истине, постоянно убеждаться и наслаждаться тем, что то, что ты приобрел, есть действительно истина, а не мираж. Одно без другого теряет смысл. Если вы обратитесь к молодому ученому, научному эмбриону, то вы отчетливо видите, что стремление к истине у него есть, но у него нет стремления к абсолютной гарантии, что это — истина. Он с удовольствием набирает результаты и не задает вопроса, а не есть ли это ошибка. В то время как ученого пленяет не только то, что это новизна, а что это действительно прочная истина. А что же у нас?

А у нас прежде всего первое — это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-либо узнать, и интерес наш этим кончается. Как я говорил на прошлой лекции, истинные любители истины любуются на старые истины, для них это процесс наслаждения. А у нас — это прописная, избитая истина, и она нас больше не интересует, мы ее забываем, она больше для нас не существует, не определяет наше положение. Разве это верно?

Перейдем к последней черте ума. Так как достижение истины сопряжено с большим трудом и муками, то понятно, что человек постоянно живет в покорности истине, научается глубокому смирению, ибо он знает, что стоит истина. Так ли у нас? У нас этого нет, у нас наоборот. Я прямо обращаюсь к примерам. Возьмите вы наших славянофилов. Что в то время Россия сделала для культуры? Какие образцы показала миру? А ведь люди верили, что Россия протрет глаза «гнилому» Западу. Откуда эта гордость и уверенность? И вы думаете, что жизнь изменила наши взгляды?

Нисколько! Разве мы теперь не читаем чуть ли не каждый день, что мы авангард человечества? И не свидетельствует ли это, до какой степени мы не знаем действительности, до какой степени мы живем фантастически?

Возьмите веру в нашу революцию. Разве здесь было ясное видение действительности со стороны тех, кто создавал революцию во время войны? Разве не ясно было, что война сама по себе страшное и большое дело? Дай бог провести одно его. Разве были какие-либо шансы, что мы сможем сделать два огромных дела сразу — и войну, и революцию? Разве не сочинил сам русский народ пословицы о двух зайцах?

Возьмите нашу Думу. Как только она собиралась, она поднимала в обществе негодование против правительства. Что у нас на троне сидел вырожденец, что правительство у нас было плохое — это мы все знали. Но вы произносите зажигательные фразы, вы поднимаете бурю негодования, вы волнуете общество. Вы хотите этого? И вот вы оказались между двумя вещами — и перед войной, и перед революцией, которых вы одновременно сделать не могли, и вы погибли сами. Разве это видение действительности?

Возьмите другой случай. Социалистические группы знали, что делают, когда брались за реформу армии. Они всегда разбивались о вооруженную силу, и они считали своим долгом эту силу уничтожить. Может, эта идея — разрушить армию — была не наша, но в ней, в отношении социалистов, была хоть видимая целесообразность. Но как же могли пойти на это наши военные? Как это они пошли в разные комиссии, которые вырабатывали права солдат?

Разве здесь было соответствие с действительностью? Кто же не понимает, что военное дело — это страшное дело, что оно может совершаться только при исключительных условиях. Вас берут на такое дело, где ваша жизнь каждую минуту висит на волоске. Лишь разными условиями, твердой дисциплиной можно достигнуть того, что человек держит себя в известном настроении и делает свое дело. Раз вы займете его думами о правах, о свободе, то какое же может получиться войско? И тем не менее наши военные люди участвовали в развращении войска, разрушали дисциплину.

Много можно приводить примеров. Приведу еще один. Вот — брестская история, когда господин Троцкий проделал свой фортель, когда он заявил и о прекращении войны, и о демобилизации армии. Разве это не было актом огромной слепоты? Что же вы могли ожидать от соперника, ведущего страшную, напряженную борьбу со всем светом? Как он мог иначе реагировать на то, что вы сделали себя бессильными? Выло вполне очевидно, что мы окажемся совершенно в руках нашего врага. И, однако, я слышал от блестящего представителя нашей первой политической партии, что это и остроумно и целесообразно. Настолько мы обладаем правильным видением действительности.

Нарисованная мной характеристика русского ума мрачна, и я сознаю это, горько сознаю. Вы скажете, что я сгустил краски, что я пессимистически настроен. Я не буду этого оспаривать. Картина мрачна, но и то, что переживает Россия, тоже крайне мрачно. А я сказал с самого начала, что мы не можем сказать, что все произошло без нашего участия.

Мне, коммунисту и человеку, считающему историю СССР светлым мигом всего человечества, негоже присоединяться к критике Павловым революционеров, но справедливости ради надо пояснить, что Павлов имел в виду, когда писал: «Перед революцией русский человек млел уже давно. Как же: у французов была, а у нас нет. Ну и что же, готовились мы к революции, изучали ее?», и: «Мы загнали эту идею до диктатуры пролетариата. Мозг, голову поставили вниз, а ноги вверх».

Интересно, что В. И. Ленин по всем формальным критериям интеллигент, как ему казалось, овладевший теорией революции, в данном случае марксизмом, — в самом начале 1917 г. на собрании молодых социалистов в Швейцарии сетовал, что он, старик (ему шел 47-й год), не доживет до победы социализма, а молодые, возможно, ее увидят. А всего через десять месяцев Ленин возглавил первое в мире государство, начавшее строить коммунизм.

Марксисты России были ошарашены своей победой, и хотя эта ошарашенность тщательно скрывалась в страхе скомпрометировать марксизм и себя вместе с ним, но сохранились свидетельства очевидцев, к примеру английского писателя Герберта Уэллса, благожелательно относившегося к большевикам:

«Марксисты появились бы даже, если бы Маркса не было вовсе.

В 14 лет, задолго до того, как я услыхал о Марксе, я был законченным марксистом. Мне пришлось внезапно бросить учиться и начать жизнь, полную утомительной и нудной работы в ненавистном магазине. За эти долгие часы я так уставал, что не мог и мечтать о самообразовании. Я поджег бы этот магазин, если б не знал, что он хорошо застраховано.

Однако, не являясь участником событий в России, Уэллс был способен сохранить трезвый взгляд на основоположника марксизма.

«Я буду говорить о Марксе без лицемерного почтения. Я всегда считал его скучнейшей личностью. Его обширный незаконченный труд «Капитал»; это нагромождение утомительных фолиантов, в которых он, трактуя о таких нереальных понятиях, как «буржуазия» и «пролетариат» постоянно уходит от основной темы и пускается в нудные побочные рассуждения, кажется мне апофеозом претенциозного педантизма. Но до моей последней поездки в Россию я не испытывал активной враждебности к Марксу. Я просто избегал читать его груды и, встречая марксистов, быстро отделывался от них, спрашивая: "Из кого же состоит пролетариат?" Никто не мог мне ответить: этого не знает ни один марксист. В гостях у Горького я внимательно прислушивался к тому, как Бакаев обсуждал с Шаляпиным каверзный вопрос — существует ли вообще в России пролетариат, отличный от крестьянства. Бакаев — глава петроградской Чрезвычайной Комиссии диктатуры пролетариата, поэтому я не без интереса следил за некоторыми тонкостями этого спора. «Пролетарий» по марксистской терминологии, — это то же, что «производитель» на языке некоторых специалистов по политической экономии, т. е. нечто совершенно отличное от «потребителя». Таким образом, «пролетарий» — это понятие, прямо противопоставляемое чему-то, именуемому «капитал». На обложке «Плебса» я видел бросающийся в глаза лозунг "Между рабочим классом и классом работодателей нет ничего общего". Но возьмите следующий случай. Какой-нибудь заводской мастер садится в поезд, который ведет машинист, и едет посмотреть, как подвигается строительство дома, который возводит для него строительная контора. К какой из этих строго разграниченных категорий принадлежит этот мастер — к нанимателям или нанимаемым? Все это — сплошная чепуха».