Александр Панарин - Глобальное политическое прогнозирование

Современный Запад рассчитывает стабилизироваться, победоносно завершить экспансию модерна в мире, обратившись напрямую через голову культурных институций того или иного цивилизационного типа, к эгоистическому индивидуалисту — потребителю, которого стесняют нравственные и культурные нормы и который давно уже ждет алиби и поддержки извне. Не случайно модернизация и вестернизация знаменуются эффектами варваризации, нравственного одичания, всемирной криминальной революции. Те, кто задумали навсегда преодолеть воодушевление "исторического романтизма", связанное с чаяниями качественно иного будущего, вольно или невольно насаждают стратегию успеха в настоящем — успеха любой ценой. Модерн, дискредитирующий "утопии будущего" как пережиток традиционного эсхатологического мифа, плодит людей, не умеющих ждать — т.е. не способных систематически готовить себя к будущему и открывать его.

В области социальной философии это породило волну так называемого презентизма — апологетики современности, воплощаемой Западом и начисто лишенной критической исторической рефлексии. В экономической области — царство спекулятивно-ростовщического "бизнеса", не склонного делать долговременные производственные инвестиции; само по себе это создает фон, не благоприятствующий новому дискурсу о будущем и долгосрочной прогностике. Необходимо понять, что наша прогностическая способность в конечном счете измеряется глубиной нашей культурной памяти: те культуры, которые не помнят своего прошлого, имеют столь же мало шансов, как, впрочем, и вкуса, серьезно строить свои отношения с будущим.

Модерн, отмеченный откровенной ненавистью и презрением к прошлому, обречен на отлучение от будущего. Дело в том, что у прошлого и будущего есть решительное сходство в одном: они представляют собой другое — отличное от привычного нам, от того, с чем мы накоротке. Не случайно идеология модерна породила два способа расправы с прошлым как качественно иным: это либо дискредитация его как средоточия мрака и невежества, либо его модернизация — проекция на него современных модных представлений и стандартов. Типичный пример — школа так называемой новой истории, которая попыталась генерализовать методы современного макроэкономического, социологического, демографического анализа, применив их к анализу самых отдаленных исторических эпох. Представители этой школы в любой глубине веков и на любых континентах встречали хорошо им знакомых: "экономического человека", "потребительского человека", человека рациональных отношений — и тем самым счастливо избавляли свое сознание от шока встречи с моментами качественно иного образа мыслей и ценностей.

Такую же профилактическую работу ведут представители идеологии победоносного модерна в отношении всех, подозреваемых в пристрастии к альтернативному будущему — носителям постбуржуазных, постэкономических, постиндивидуалистических ценностей. Они объявляются либо маргиналами, не приспособленными к настоящему и потому склонными к анархической разрушительности, либо агрессивными традиционалистами, вынашивающими опасные реставрационные планы. На подозрение взято само творческое историческое воображение, объектом которого являются не ньютоновское обескачествленное время, а время исторически дискретное, прерывное, рождающее качественно новые формы.

На самом деле речь должна идти о таком типе прогностического сознания, которое строится на двух презумпциях:

а) неизбежное иссякание самоуверенной современности;

б) будущая история "имеет право" отличаться от наших предожиданий, с одной стороны связанных с потребительскими и иными вожделениями современного массового сознания, а с другой — с мироустроительными планами тех, кто только что отпраздновал свою "полную и окончательную" победу. Этот тип сознания не представляет собой ничего экстравагантного, связанного с хитроумными конструкциями новейшего сциентизма. Он в какой-то мере олицетворяет реставрацию древней мудрости, воплощенной в образе хроноса и в представлении о циклическом ходе времени.

Хронос есть образ поглощающего времени — того, что неумолимо подрывает твердыни настоящего — и те, что нас радуют и устраивают и те, что нас угнетают и приводят в отчаяние.

Вопреки всем изыскам футурологии и всезнающих великих учений современный человек более закрыт будущему, чем люди традиционной эпохи. И дело не только в том, что в традиционном обществе социальный статус гарантирован от рождения, а факторы морального старения — техники, профессий, образа жизни — не действуют. Степень закрытости будущему современного человека равна степени его закрытости прошлому, его урокам. Чем шире "шаг памяти", охватывающий прошлое, тем яснее сознание того, что самые блестящие надежды, подкрепленные славой, богатством и могуществом, как правило не оправдывается и жизнь открывает свою обескураживающую изнанку. Словом, память о прошлом — это воспитатель аскетического толка: она учит не обольщаться успехом, быть осмотрительным, помнить о преходящем характере удач и достижений. Модерн не только обольщает человека верой в то, что отныне все будет по-другому, что уроки прошлого принадлежат прошлому, а современность открывает беспрецедентные перспективы. Идеология модерна придает этой инфантильной эйфории статус научно обоснованной картины будущего.

Традиционный хронос поглощал хорошее и плохое: он давал сбалансированный, умеренно пессимистический взгляд на историю; и если в последней плохого бывало больше, то хронос служил вполне реалистическим утешением: плохое столь же неизбежно канет в лету, как и хорошее. Европейский прогресс желает совместить несовместимое: стать механизмом, поглощающим одно только плохое и умножающим одно только хорошее. Представление о таком механизме покоится на сомнительной презумпции: о том, что мы не только доподлинно знаем, что для нас действительно хорошо и что — плохо, но и что наше понимание плохого и хорошего должны быть обязательным для всех последующих поколений. Ведь именно эта претензия содержится в заявках "конца истории" или "полной и окончательной победе" (коммунизма или либерализма) во всем мире.

Парадокс теории прогресса, таким образом, состоит в том, что она на самом деле отрицает будущее как "другое", навязывая свой вечный эдем, который потомки, возможно, сочтут настоящим адом. Открытие будущего как иного и отказ от самонадеянных экстраполяций в духе вечного "теперь" может совершаться посредством ряда процедур, которые ниже будут описаны подробно.

Во-первых, через преодоление социоцентризма. Социоцентризмом я называю самонадеянную версию модерна о растущей (в пределе — полной) автономии человека по отношению к законам и ограничениям природы, о том, что новоевропейский человек — это великий маргинал Вселенной, создающий собственный мир "общественных закономерностей", "социальной материи" и т.п. Сегодня в науке усиливается тенденция преодоления такого социоцентризма и обнаружения все новых эффективно действующих космических детерминант человеческого бытия. Это новый, постмодернистский космизм в чем-то сродни космизму традиционального мышления, вписывающего человека в те или иные природные ритмы и циклы. Схема дня и ночи, времен года, урожайных и неурожайных лет, столь значимая для аграрных цивилизаций прошлого — это преподевтика космического опыта в наиболее зримом его проявлении. Человек традиционной эпохи отдавал себе полный отчет в том, что процессы окружающего мира носят циклический характер, что возвышение и падение, созревание и угасание представляют собой извечную и неизбежную драму природы и культуры. Сталкиваясь с событием, перечеркивающим его замыслы, он не обижался на мироздание, не считал, что это противоречит "законам неуклонного восходящего развития". Он при этом даже особенно не удивлялся: драматические перерывы того или иного процесса или хода жизни вписывались в циклическую картину мира.