Александр Панарин - Политология. Западная и Восточная традиции: Учебник для вузов

Доверить поистине глобальные, затрагивающие судьбы планеты решения этим новым «экуменистам», которые не только собственно духовную, но и материальную производительную деятельность считают чем-то глубоко архаичным и недостойным внимания, – значит загнать себя в ловушку. Если бы «третий мир» в противовес западному глобализму, просто поднял знамя национализма и изоляционизма, он выступил бы в форме архаическо-ретроградного движения, даже независимо от характера его нравственных мотиваций. Человечеству, вкусившему духа универсализма не только в его абстрактно-ценностном выражении, но и на уровне бытовых социальных практик, уже не суждено вернуться к изоляционизму – никого из сильных волей и духом это бы уже не устроило.

Наконец, необходимо учесть еще одно важное обстоятельство. Безусловно признавая конфликт между просвещением и моралью – конфликт, доведенный до предела либерально-утилитарной догматикой позднего Модерна, – мы тем не менее не можем связывать свои надежды с таким способом разрешения этого конфликта, который предлагают современные фундаменталисты, призывающие отвергнуть культуру во имя морали. Защищать «нищих духом», отняв у них плоды просвещения и оставив одну только религиозную мораль – это значило бы, скорее всего, заточить их в какое-то новое гетто или катакомбную церковь, одновременно отдав дела практические на откуп тому же Западу.

Альтернатива «третьего мира» отстаивает права жизни и прерогативы морали не путем отступления в языческий натурализм или катакомбный фундаментализм, не инволюцией в духе доэкономического и дотехнического общества, а путем придания уже общепризнанному понятию постиндустриализма высокого духовно-реформационного смысла.

Речь, по-видимому, может идти о весьма содержательной аналогии с другой, тоже рубежной и милленаристскойэпохой – первохристианской. Там ведь тоже вплотную столкнулись космополитичный эллинизм, представленный «странниками» античного просвещения, отчасти стоиками, отчасти эпикурейцами, и христианский универсализм, вдохновленный миссией спасения; глобализм римской сверхдержавы, воплощающий силу, и глобализм альтерантивный, воплощающий надежды и солидарность слабых.

Как же случилось тогда, что наиболее мотивированные, воодушевленные и воодушевляющие других покинули сторону, воплощающую силу (к тому же выступающую в ореоле высокого Просвещения), и слились с другой – воплощающей вселенский неуспех?

И может ли это чудо повториться сегодня, когда снова столкнулись эти две парадигмы исторической судьбы – прагматического успеха и самоотверженного неуспеха, просвещенного снобизма и последовательной солидарности с «нищими духом», холодного рационализма и страстной мессианской мистики?

Положительный ответ зависит не только от духовных событий, происходящих в «третьем мире», после того как в него выталкивается бывший «второй». Эллинистический, т.е. просвещенческий потенциал «третьего мира» как носителя вселенской альтернативы в существенной степени зависит и от того, сколько новообращенных окажутся в самом «первом мире» и какой статус они получат там. Провиденциальное значение перехода «второго мира» в «третий» после того, как обнаружилась невозможность действительной универсализации западного опыта, натолкнувшейся на экологические и иные пределы, состоит в том, что именно благодаря такому переходу открывается возможность превращения «третьего мира» из объекта в субъект мировой истории, из силы, находящейся вне цивилизации, – в силу, обогащенную самыми рафинированными духовными практиками.

Но хитрость мирового разума в данном случае требует не только этого. Для благополучного разрешения трагических вопросов рубежной эпохи требуется также, чтобы и сам «первый мир» в лице духовно чутких и творческих своих представителей пожелал того же, чего желает и «третий мир», чтобы Запад отвратился от того, от чего отвращается Восток. Надо, чтобы Запад сегодня в лице своих властных элит, отвергший и дух, и историю в пользу материи и современности, снова поверил в дух, и поверил в историю – в то, что современность не самодостаточна, а чревата тем, что выше и праведнее ее.

Гегемонистский Запад готов жертвовать историей во имя своего первородства: лучше пусть она вовсе прекратится, чем перенесет свой центр на Восток. Как заставить Запад в лице лучших его представителей снова возлюбить историю и риск исторического творчества? В контексте чисто интеллектуальной истории вопрос звучит так: как заставить интеллектуалов снова поставить Добро выше холодной аналитической Истины, несмотря на то, что Истина ведет к успеху и господству, тогда как верность Добру обещает новые и, может быть, нешуточные страдания и самоограничения? Является ли это в принципе возможным в светской культуре, или такой шаг открывается только в перспективе новой десекуляризации духа, его нового обращения к вере?

Словом, перед прогнозирующим разумом, стремящимся прозреть будущее человечества в его грядущей восточной или третьемировской фазе, стоят три взаимосвязанные задачи:

1) постичь, в какой форме и на каких правах в эту фазу будет входить традиционный третий мир, наиболее удаленный от практик западного Модерна;

2) во-вторых, определить, в какой форме произойдет включение бывшего «второго мира» в «третий» и какова при этом будет судьба тех его приобретений, которые связаны с опытом вторичной модернизации (социалистической);

3) наметить те формы, в которых осуществится внутренне духовное преображение самого «первого мира», прецедент которого намечался в поисках альтернативного стиля жизни и постматериальных, постэкономических ценностей западных «шестидесятников».

И снова, как и на рубеже дохристианской и христианской эр, острейшим образом встает вопрос о судьбах интеллектуального и технологического наследия западной цивилизации, которое человечество не может отбросить, несмотря на все экологические и нравственные тупики, изъяны и даже преступления Модерна. В целом эти вопросы можно свести в один: на каком пути и какой ценой человечеству предстоит вернуть единую историческую перспективу, похищенную сепаратизмом идеологов «золотого миллиарда» и догматиками Модерна, объявившими вестернизированную современность окончательным и неперерешаемым итогом всемирной истории?

Здесь задним числом обнаруживается неразрывная связь подлинного, терпеливого историзма с религиозной моралью, с нравственным самообладанием: для истории себя готовят те, кто способен ждать и достойно выносить лишения, не выпрямляя своего пути к успеху ценой неправедных компромиссов или преступлений (социальных и экологических). Западный Модерн мог держать оборону перед духовным давлением Востока до тех пор, пока оказывался способным противостоять предельному нравственному измельчанию секуляризированного индивида – стяжателя успеха.