Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №49 от 06.12.2011

Я снял трубку и позвонил председателю райисполкома.

Сергей Яковлевич вздохнул и сказал:

— Я тут — пас. У райкома с ним особые счеты.

Позвонил секретарю райкома и спросил их окончательное мнение по этому делу. Кондаков ответил мне так:

— А почему вы, товарищ Бузыкин, нас спрашиваете? Вы судья, у вас законы. Как решите, так и будет. Мы своим авторитетом на суд не давили и не собираемся давить.

Я хорошо понял Кондакова: «Сажай, и никаких гвоздей»».

Заметьте, ни одна власть судье и слова не сказала! Это он сам лез к ней за «ценными указаниями».

«Я объяснил Голове, что нужно срочно предпринять. В первую очередь, не хныкать, немедленно ехать в город, искать адвоката. Халтун для такого дела не годится. При нем я позвонил в областную адвокатуру, и мне назвали фамилию толкового защитника.

В день суда рано утром явился адвокат и до открытия судебного заседания успел познакомиться с делом. Впрочем, дело было простое, ясное и не вызывало никакого сомнения. Адвокат разочаровался и сказал, что ему здесь делать нечего.

…Когда мы вошли в зал судебного заседания, он был полон. Еще бы. Кого судят-то? Знаменитого Илью Голову. Он стоял, вытянувшись по стойке смирно, в начищенных до солнечного блеска сапогах, в синих диагоналевых шароварах и в новой зеленой фуфайке, подпоясанный широким офицерским ремнем. Прямо на фуфайку он нацепил все свои регалии, а сбоку повесил полевую сумку. Я взглянул на Илью Антоныча и с болью подавил улыбку. Он сделал все, чтобы выглядеть солидно и внушительно.

Меня беспокоил вопрос о составе суда. В последнюю минуту прокурор может заявить мне отвод. И это не только законно, но и обоснованно. Но я уповал на строптивость своих заседателей, которые из враждебного противоречия возьмут да и отклонят ходатайство прокурора. К счастью, до этого не дошло. Когда я спросил Магунова, доверяет ли он слушать дело этому составу судей, он сразу же ответил, что не возражает.

...В прениях прокурор просил суд определить Голове год лишения свободы; адвокат, как я и ожидал, просил тоже года лишения свободы, но условно».

После голода 1947 года, по Указу от 1948 года, за самогоноварение без цели сбыта наказание усиливалось и устанавливалось от года до двух. То есть прокурор, несмотря на циничную дерзость преступления, просил для Головы наказание у нижнего предела – минимум, что мог.

«…Не успел я сказать, что подсудимый, хотя и виновен, но заслуживает снисхождения, как заседатели в один голос заявили, что никаких снисхождений ему, два года тюрьмы и баста. Они сказали то, что я хотел. Впервые в жизни я благодарил глупость и жестокость человеческую. Я подписал их приговор, но предупредил, что с ними не согласен и буду писать особое мнение. Должен сказать, что заседатели не возражали, когда я попросил их не брать осужденного под стражу до вступления приговора в законную силу.

Когда я огласил этот приговор, зал ахнул. У прокурора почему-то неестественно задергалась шея. Но он ничего не сказал, схватил портфель и стремительно вышел. Зато возмущению адвоката не было предела. Он долго доказывал в канцелярии суда секретарям, что это предел дикости и жестокости.

— Нет, вы только подумайте, — страстно говорил он, размахивая руками. — Сам прокурор просил год, а они два. О, идиоты, варвары, бессердечные!

…Он поинтересовался, кто остался при особом мнении. И когда я назвал себя, он изумленно вскинул брови.

— О-о-о-о! — и свистнул. И сразу же сел писать кассационную жалобу.

…Позвонил и Сергей Яковлевич, холодно сказал, что он был обо мне лучшего мнения. Я обиделся и заявил, что суд ни от кого не зависит и подчиняется только закону.

— Понятно. Будь здоров, судья, — оборвал он меня и повесил трубку... Зато звонок Ольги Андреевны взбесил меня и чуть не погубил все дело.

— Ты порядочная дрянь, — заявила Чекулаева.

— Ты так думаешь?

— Все, все в райкоме...

— И первый секретарь? — наивно спросил я.

— Конечно, он возмущен.

— На что же вы рассчитывали?

— Самое большее год. Об этом был предупрежден и прокурор, да и сам Голова знал.

Я не стал ее дальше слушать. Оказывается, райком еще до суда предрешил судьбу Головы. Год лишения свободы! Вот их милосердие! Вот как звучат их слова: «Мы не давим на суд и не собираемся давить». Мне стало стыдно за такую доброту. И до боли жаль бедного, простодушного и доверчивого, как ребенок, Илью Антоныча».

Опять обратите внимание на извращение Курочкиным событий. Разве кто-то из советско-партийного начальства давил на судей? Да, они жалели Голову (вопреки уверениям Курочкина, что они Голове мстили), но власти не на суд давили, а убедили прокурора просить у суда наказание у нижнего предела. И прокурор даже отвод не заявил Курочкину, хотя обязан был заявить. Поскольку и прокурор надеялся, что Курочкин своего приятеля пожалеет.

Но народ, глядя на бездельника Голову, чихал на жалость начальства к коллеге. Голова мог запугать своими орденами невоевавших, а народ сам отвоевал, его на такие дешевые «понты» взять было трудно. Народные заседатели жили в народе и им после суда надо было объяснять людям, почему они решили так или иначе. Как им объяснить народу, почему они простили наглеца, который после войны считает себя партизаном, а народ – немцами? Работать надо, как все работают, а не самогон жрать и с судьей на охоту ходить!

«Спустя две недели дело Головы рассматривалось в кассационной инстанции облсуда. К делу, кроме жалобы, был приложен ворох характеристик и справок. Но на всю эту бумажную шелуху я меньше всего рассчитывал. Главным козырем в этой рискованной игре был сам Голова, его личное обаяние. Поэтому вместе с делом на суде присутствовал и сам Илья Антоныч.

…И только к вечеру я услышал сиплый, неженский голос Павлины Тимофеевны, или попросту Павлинихи, как зовут ее народные судьи. Я робко спросил, как решилось самогонное дело Головы.

— Мы считаем, что народный суд правильно решил это дело. Самогоноварение по области приняло угрожающий характер, и борьба с ним должна вестись самая решительная.

Я ничего ей не ответил. У меня вывалилась из рук трубка.

— Алло, Бузыкин,— взывала ко мне Павлиниха.— Куда ты пропал? Так я говорю, — продолжала она, — в этом смысле ты молодец, что ведешь жесткую карательную политику... но, — она чуть-чуть смягчила голос, — всё же, мы решили сохранить ему свободу. Два года так и оставили, но считать их условными. Человек он заслуженный, неопасный и весьма симпатичный, — дальше я не помню, что она говорила, но говорила что-то приятное и хорошее...».