Сергей Кургинян - Содержательное единство 1994-2000

А антизападная группа, торпедирующая отдачу долгов? Это Кудрин, что ли, антизападная группа? Вновь – к вопросу о "полосатых купальниках". Кудрин по отношению к Грефу – это западник в квадрате. И вообще разговор не о том. Западник или антизападник – это сторонник того или иного курса российского государства. Такие сторонники разных курсов своей страны, такие, по-разному видящие благо этой страны, государственники – это и есть соревнующиеся между собою пловцы.

А если вместо этого одна группа "внешних лоббистов", стремясь отдать долги, стремится как можно быстрее отдать свою страну в кабалу Европе, сделать ее колониальным придатком выстраивающегося вокруг Германии европейского центра сил и потому настаивает на возвращении долгов, причем не просто возвращении, а возвращении акциями крупнейших сырьевых предприятий России?

А если другая группа тех же "внешних лоббистов", понимая, чем такое колониальное пристегивание России к Европе чревато для их внешнего (совсем другого) патрона, орет, что долги отдавать не надо? Если все это вместе ни в какие "государственные курсы" не играет, а занимается совсем другим (являясь, следовательно, именно той "группой в полосатых купальниках")?.. То сколько месяцев или лет на фоне обнаружения такой очевидности может продолжаться болтовня о разном понимании блага равнолюбимого Отечества нашего?

Тигры в том комедийном фильме все-таки выбрались из моря на пляж и непосредственно в виде "конкретики, снимающей все парадоксы абстрактности", были явлены загорающей публике как ее, публики, фундаментальная методологическая ошибка.

Примерно то же самое наши "тигры либерализма" сделали в 1998 году, устроив дефолт. И прорычав, гуляя между покинутыми пляжными лежаками, нечто на тему о "кинутом МВФ и восьми арбузах". Но публика, сбежавши с пляжа, как-то вскоре пообвыклась, вернулась, чтобы продолжить свое шезлонгное бытие, и начала по новой рассуждать о некоей "группе в полосатых купальниках".

Часть 6.

Шезлонг как тайна нашей реальности

Шезлонг шезлонгу рознь. Есть шезлонги в классике кино (опять же тот же Федерико Феллини). Есть шезлонги в шедеврах сюрреализма (провидческие глюки Сальвадора Дали). Есть шезлонги в великих откровениях Томаса Манна (Ганс Касторп на Волшебной горе).

А есть шезлонги, в которых пляжная публика встречает пассажиров "полосатого рейса". Это совсем другое. Это не раскрытие тайны бытия за счет шезлонговых медитаций. Это – истребление бытия во имя удобства. И это можно было бы назвать просто пошлостью, если бы попытка истребления бытия была совсем неуспешной. Но раз успешность налицо, то пляжный шезлонг дышит теми энергиями, игнорировать которые мы не можем постольку, поскольку действительно стремимся к некоей "аналитике бытия".

Нельзя сказать, что в прежней, еще не так пронизанной полосатостью бытийственности не было сходных с шезлонгом сущностей. Не было бы их – не мог бы состояться и такой триумф полосатости. Вот почему именно сравнение тех, прежних, сущностей с "ныне действующим шезлонгом" позволяет нам измерить коэффициент контрастности, характеризующий дистанцию между той и этой бытийностью.

Аналогом шезлонга в прежней действительности была завалинка. Аналогом сентенций в шезлонге были рассуждения на завалинке. Сопоставим аналоги и ошеломимся контрастностью.

Тогда завалинка была частью дома, частью среды, и беседовавшие на ней малоосведомленные члены сельской общины хотели увеличить осведомленность, стремились освоить недоступную им реальность в рамках имевшегося у них понятийного и образного арсенала возможностей. Так рождались знаменитые "англичанка гадит", "Бриан – это голова" и все прочее. В них далеко не безупречные формы обретала некая обеспокоенность. Больше того – задетость острыми проблемами того большого мира, который житель сельской общины не мог освоить иначе, нежели с помощью завалинки и всех предоставляемых ею дискуссионно-коммуникационных возможностей.

К дискомфортам малого сельского мира философ завалинки добавлял дискомфорты большого мира. Он соучаствовал в общей боли этого мира. Он раскрывал этой боли душу.

То есть он не только не стремился к удобству и удобным сокрытиям, он уходил от них. Стремился выйти как-нибудь на что-то другое. И чем бы ни было это другое, оно всегда оставалось в чем-то родственным состраданию. А значит – антиудобству.

Что такое в этом смысле шезлонг? Прежде всего, он помещен не в естественную среду (сельский или городской мир). Он не завалинка, но он и не скамеечка в городском дворике. Он вдавлен в безделие, является частью его. На завалинке и на скамеечке отдыхают после работы. Отдыхают – не рвя пуповину, связующую с этой работой. На шезлонге "оттягиваются". Шезлонг – часть индустрии отдыха. Как и пляж. Пляж не существует без шезлонга, шезлонг без пляжа. И оба они не существуют без специального, профессионального отдыхающего.

Отдых в шезлонге становится уже не элементом в системе "отдых или работа". Если по одну сторону от такой системы, опирающейся на завалинку или городскую скамеечку, находится рабочее кресло, в котором работа есть отдых (ситуация творчества), то по другую сторону от указанных укладообразующих сущностей находится шезлонг и отдых как работа (ситуация потребления). Таким образом, шезлонг есть отрицательный полюс в диалектике работы и отдыха. Он есть превращение отдыха в работу, потребления в смысл жизни.

Вся культура тысячелетий человеческой истории опирается на образ героя, совершающего экстремальные усилия. Шезлонг – это есть отрицание усилия и жертвы. Это равновесие, из которого нельзя выйти. Подобное равновесие иначе называется "расслабуха".

Эрих Фромм писал об альтернативе между "иметь" и "быть", характеризуя "иметь" как отрицательный полюс в рамках данной системы альтернатив. Но и в "иметь" все равно есть усилие. Иногда экстремальное. Как раз такая система экстремальных усилий, с вектором сие "иметь", составляет историю буржуазного общества. Отторжение в этой истории вызывает нацеленность на "иметь", а внимание привлекает экстремальность усилий сама по себе, причем такая экстремальность, которая на глубоком сущностном уровне иногда отрицает то "иметь", которое запустило, породило, двинуло в путь эту самую экстремальность.

Изъять экстремальность усилия из ткани буржуазного общества нельзя без ее, ткани, глубоких онкологических перерождений. Потому что в этом случае возникнет новая альтернатива – иметь, не существуя, или существовать, не имея. Существование "не имея" в пределе своем означает смерть. Обладание "не существуя" – это тоже смерть, но уже другая. Смерть длящаяся. Небытие в шезлонге. Уютная, румяная, пошлая – и очень живая смерть.