Сергей Кургинян - Содержательное единство 2007-2011

Тип #2, с помощью которого это все защищается, – это прямая регулятивность, не зависящая от воли власти. В Конституции США, например, она защищена правом народа на восстание. Это право актуализируется в момент, когда власть разрушает регулятивность первого типа. А второй тип регулятивности, помимо конституционной легитимации, имеет и другие формы, так сказать, самообеспечения. Тоже специально опекаемые. Например, в США было много попыток отменить продажу огнестрельного оружия частным лицам фактически без ограничения. Но каждый раз противники подобной отмены апеллировали к праву народа на восстание как высшей конституционной норме.

Существуют и другие жесткие регулятивные формы. Например, всеобщая политическая забастовка, парализующая страну и вынуждающая власть пойти на определенные уступки, – это еще не революция (вооруженное восстание). Но это преддверие революции.

А деструктивный террор (например, против своего мирного населения) – это уже не революция. Но это выражение некоего отчаяния (воздействовать надо, а других форм нет).

Наконец, наступает момент, когда все формы воздействия по тем или иным причинам кажутся субъекту неэффективными. И тогда он отказывается от воздействия. Он не связывает свою оценку с формами политического поведения, потому что нет их, этих форм. Или не считает он их эффективными. Он "исходит". Можно считать, что и "исход" (внутренний или внешний) – это форма воздействия. Но это не совсем так. На власть никто не воздействует. Но если при этом оценка крайне негативная и не трансформируется ни в какое политическое поведение, то от власти отпадают. С отвращением отворачиваются. И при этом никак на нее не воздействуют (рис. 6).

Именно разочарованность во всех формах регулятивности – парламентской, революционной – привела к фактическому краху российского государства, скажем так, к сентябрю 1917 года. Крах был оформлен октябрьскими событиями. Когда, с одной стороны, государство рухнуло. А с другой стороны, это обрушение выявило группы, готовые сражаться за новое государство.

Но перед этим народ перепробовал все. Революцию 1905 года. Думские прения в пределах самодержавия. Переход от самодержавия к демократической (и даже советской) республике. Когда оказалось, что все эти формы ничего не решают… Ну, как принято говорить, нет ни хлеба, ни мира, ни земли… Народ отчаялся и просто отпал. Государство рухнуло. Началась иноземная (сначала немецкая, а потом и иная) оккупация.

На фоне всего этого определенная сектантская группа, страстно верящая в масштабную идею, оказавшуюся созвучной каким-то еще не потерянным народным чаяниям, сумела восстановить веру народа в то, что государство обладает хоть какой-то ценностью. Что оно способно решать проблемы. Конечно, это должно быть совсем другое государство. И проблемы оно будет решать другие и другим способом. Но дело это в целом незряшное (рис. 7).

Октябрьская революция, тем самым, стала не очередной формой регулятивности, в качестве каковой она сама себя репрезентировала. А пост-вне-регулятивностью. И это очень важно. Это не регулятивная форма #5, когда общество берется за оружие. Такая форма была применена во Франции во время Великой буржуазной революции. Спутать октябрьскую пост-вне-регулятивность с подобной регулятивностью совсем нетрудно. Но эта путаница может любого, кто хочет на что-то повлиять, увести очень далеко от существа дела.

Начав с достаточно простых вещей, я произвел некое начальное усложнение. Но я не хотел бы на нем останавливаться. Тем более что для меня усложнение здесь вовсе не самоцель (рис. 8).

Все, что меня интересует сейчас, как человека и гражданина (а не как профессионала – как профессионала меня интересует и большее, и меньшее), – это состояние субъекта. Каков этот субъект, призванный оказывать регулятивное воздействие? И есть ли он?

Перед тем, как говорить о том, что, как мне кажется, имеет прямое отношение к происходящему и должно решающим образом волновать всех собравшихся, скажу, что такое представление о субъекте всегда подрывалось двумя совершенно различными альтернативными концепциями. Одна из них – элитаризм. И другая – социоплюрализм (рис. 9).

Элитаризм ставит под сомнение легитимность регулятивной процедуры, называемой "демократия". Любой такой процедуры. С его точки зрения, сама процедура представляет собой власть количества над качеством. Хотя бы потому, что у мудреца есть бюллетень, который он может опустить в урну, и у пьяного бомжа есть такой же бюллетень, с которым он может и должен сделать то же самое. Таким образом, процедура "1 человек – 1 голос" уравнивает низкое и высокое. А поскольку низкое преобладает над высоким, то подобное уравнивание есть царство количества, то есть инволюция – нисхождение. Так скажет любой апологет элиты. При этом он не будет подрывать идею народного блага. Он будет подрывать идею, согласно которой народ как количество может поднимать и реализовывать идею своего блага. А может быть, он скажет, что в каких-то состояниях это возможно, а в каких-то – нет. В любом случае, он обязательно проблематизирует регулятивность и спросит: "А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) должен и может осуществлять регулятивность, являясь носителем идеи блага, исторической миссии?"

Вопрос это в любом случае непростой.

Совсем иначе проблематизирует регулятивность сторонник социоплюрализма. Он спросит: "А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) является гомогенной системой? Мы вот знаем, что есть группы, классы, интересы. Что воздействовать реально может только это. И где тут общий знаменатель?"

Дальше будет сказано (и тоже ведь не без оснований), что государство создается господствующим (эксплуататорским) классом ради осуществления господства. Что классовая борьба носит неотменяемый характер вплоть до момента, пока класс-мессия (пролетариат), возглавляемый соответствующей партией, не отменит в общемировом масштабе деление на эксплуататоров и эксплуатируемых. А вместе с этим делением и само государство.

А так как в этом случае происходит диссоциация субъекта на классы (группы, страты и так далее), то регулятивность проблематизируется постольку, поскольку нет целого, способного воздействовать на власть и называемого обществом. Есть эксплуататоры, которые манипулируют эксплуатируемыми. И все эти властно-учрежденные или иные регулятивности являются лишь формой такой манипуляции. Исключением же является только революция и ее основные средства – вооруженное восстание и всеобщая политическая забастовка.