Сергей Кургинян - Содержательное единство 2001-2006

Мне говорят следующее: "Погружаться в эти бездны – значит узнавать что-то такое, после чего нельзя жить. Это знание просто несовместимо с жизнью. А еврейский народ, уже надломленный Холокостом, был на грани небытия. И любая попытка двинуться дальше в таком исследовании оказалась бы одновременно переходом последней грани. И потому между знанием и жизнью выбрали жизнь".

Это потрясающе интересная самооценка. Кто-то когда-то выбрал не Древо Жизни, а Древо Знания. И был наказан. На новом витке, находясь перед новой необходимостью выбора, выбрали Древо Жизни. Но что это за жизнь, которая несовместима со знанием? И почему она несовместима?

Оставим в стороне все рассуждения о тягостности, язвах и ранах. Может, кто-то и хочет сводить к этому вопрос. Но это ведь неправда! Значит, есть ощущение, что твои сокровенные матрицы понимания не выдерживают соприкосновения с этим знанием. А почему не выдерживают? Потому что… Ясно же, почему!

Что произошло с советским поколением победителей? Да, идеология, да, увлеченность жизнью. Но не этим же все исчерпывается. Значит, тоже где-то внутри было ощущение антагонизма матриц и феноменологии Этого. Что это за ощущение? И как должны быть устроены матрицы для того, чтобы встреча не оказалась концом? Чтобы знание и жизнь совместились? Если такое устройство матрицы вообще невозможно, то… приходится признать, что фашизм победил.

Поскольку признать это нельзя, то закрыть проблему категорически невозможно. А поскольку открытая проблема требует не итогов и выводов, а живых непростых системных (далеко не только аналитических) погружений, то лучше здесь поставить многоточие, чем делать вид, что забиваешь по шляпку гвозди, заканчивая строительство нового дома.

Пока еще с трудом доволакиваются сырые бревна до места, где обязательно должно возникнуть это строение. Не надо лгать, что ты в конце пути, когда находишься лишь в начале. Но и торопиться надо – время не ждет. И враг опять на пороге.

Часть четвертая.

Неочевидная очевидность

Значит ли сказанное, что никакие констатации невозможны? Никоим образом! Иначе к чему вообще любые рассуждения на эту тему? Чтобы фон Хайека ущучить да Ханну Арендт как следует уличить?

Констатация возможна в ряде вопросов, принадлежащих определенным глубинам. Определенным, и все же не окончательным. Возможно описание некоей "неочевидной очевидности".

Оно уже просится после всего сказанного. Но тут не должно быть недоговорок. Тем более, что все это не отгорожено монолитными стенами от политической злобы дня. И даже наоборот.

Так в чем же неочевидная очевидность?

В том, что никакого понимания происходящего не может быть вне анализа ценностных мегатрендов, смысловых мегасистем. А этот анализ приводит нас к вполне определенным концептуально-аналитическим выводам. И вряд ли любая новая глубина эти выводы пересмотрит. Скорее, наоборот.

Главный вывод состоит в том, что есть мегасистема и мегатренд, в центре которых лежит страсть по Истории. Здесь История является не просто ценностью, а сверхценностью. История как борьба. И одновременно История как клокочущий креатив, как возможность Большой новизны, как инновационный потенциал человечества. Все это в данном мегатренде и данной мегасистеме является ядром и сутью. Меняются знаки и символы. Но суть воспроизводится. Мегасистема не монолит. Мегатренды не тротуары Невского проспекта. Но мы узнаем друг друга и протягиваем друг другу руки, преодолевая все барьеры и все разночтения.

Сказать, что основой является вера в человека – значит, ничего не сказать. Но гуманизм – не обветшалая мантия на плечах выжившего из ума профессора кислых щей. Это то живое, без чего мы немедленно станем рабами Бездны. Гуманизм – не вполне светская вещь. Не надо путать его с просвещенческой проповедью. Но нельзя сводить его и к модификациям в рамках одной религии. Просто он живет, и вместе с ним живет История как сверхценность.

В очень грубом приближении эта нитка тянется от Французской революции к русской революции 1917 года. По крайней мере, люди 1917 года постоянно грезили Конвентом, поверяли себя этой традицией. "Упаси нас бог отречься от революции! Вы называете нашим учителем Тэна, но он не наш учитель! Мы – другие! Революция как любовь, и горе тому, кто этого не понимает! Бурные волны океана Истории разбиваются о страшные утесы, и ветер должен дуть вновь и вновь, чтобы великое дело Конвента было доведено до конца".

Взяв этот исторический интервал, я, конечно, огрубил суть происходящего. У Конвента были свои предтечи. А русская революция питалась, кроме Конвента, и образом Христа… "Что есть истина?"

Я не хочу изобретать лишних слов. А на общепринятом языке эта линия называется линией проекта "Модерн". Дух свободы и гуманизма, дух прогресса (пусть нелинейного, но обязательно восходящего инновационного движения в Истории), культ человека и его космическое предназначение – вот что входит в эту линию и это понятие.

Лоно Модерна – Запад. Антизападничество бессмысленно. Можно негодовать по поводу того, что Запад отказывается от собственной исторической роли. Но самим отказываться от Запада можно только не имея ясности во всем, что касается концептуальных и стратегических ориентиров.

Нет Истории без иудео-христианской традиции, без личностного человеческого обожения, без космической личности, без стрелы Времени, направленной в Будущее.

Но реальное восхождение человека по этой лестнице шло так, как оно шло. На какой-то фазе проект "Модерн" стал секулярным, но не потерял ценностей. Возникла светская культура, давшая невероятный урожай. Возникло светское общество с новым потенциалом свободы.

Затем все это стало пробуксовывать. Эта пробуксовка стала абсолютно очевидной к концу XIХ века. "Закат Европы" Шпенглера, пессимизм Шопенгауэра и "смерть бога" у Ницше – лишь внешние симптомы этой пробуксовки. Страшной пробуксовки, гной которой выплеснулся кровью Первой мировой войны.

В какой-то момент казалось, что Древо – мертво. И что извечный враг Модерна (назовем этого врага "Контрмодерном") вот-вот победит, и не где-нибудь, а в Европе, на Западе. Страшным приговором здесь было исчерпание смыслов, способных включать общественную энергию. Пробусовка – лишь одна из возможных метафор. И, возможно, точнее будет сказать, что в двигателях не оказалось бензина. А может быть… Может быть, и сама конструкция исчерпала себя. Секулярная культура Модерна могла жить только съедая собственное сакральное ядро. Съев его, она остановилась, и вослед за нею остановилось всё.

Человечество оказалось в страшном тупике. Капитуляция перед Бездной могла стать всеобщей. И стала бы всеобщей, если бы не коммунизм и Россия.