Джозеф Стиглиц - Ревущие девяностые. Семена развала

Когда эта книга шла в печать, Европа проходила через фазу спада, который вылился в повышение уровней безработицы. В некоторых кругах полагают, что безработица в Европе уже длительное время на таком высоком уровне, что подобные флуктуации не заслуживают внимания. Но тем не менее эти флуктуации связаны с очень высокими издержками, потому что они уменьшают перспективы возвращения людей на работу и способствуют болезненным социальным явлениям и росту социального недовольства. В Европе, как и в Америке, основная тяжесть безработицы ложится на неквалифицированную и необразованную рабочую силу, а во многих европейских странах, как и в Америке — на определенные этнические группы. В некоторых случаях проблема может быть частично перенесена за рубеж: снижение спроса на труд в Испании отражается в статистике как рост спроса в Эквадоре. Но с точки зрения глобальной перспективы этими издержками пренебрегать нельзя.

Есть другая сторона политики периода Ревущих девяностых, привлекающая, наверное, меньшее внимание, чем бум на фондовом рынке, но которая имеет большее отношение к Европе, пытающейся решить проблемы застойной безработицы. Она связана не с ликвидацией защиты рабочих мест, а с реорганизацией форм этой защиты, предполагающей, например, налоговый кредит для получателей (заработной платы), с помощью которого государство поощряет наем низкооплачиваемых работников, возмещая им недополученную от фирмы часть дохода в пределах до 40 процентов; активную политику на рынке труда, включающую переквалификацию рабочей силы, чтобы она могла заполнить создаваемые новые рабочие места, и позволяющую тем самым переводить работников с социальных пособий на трудовые заработки; реформирование системы социального вспомоществования с тем, чтобы у индивидуумов, начинающих работать, материальное положение не ухудшилось.

Отклик Центрального европейского банка на спад иллюстрирует аспект политики, занявший видное место в дискуссии о глобализации: иногда перенесение решений на «более высокий уровень» снижает и внимание к проблеме на локальных уровнях и создает дефицит демократии. Как я уже отмечал, подозреваю, что если бы граждан Европы и Америки спросили, поддерживают ли они такой уровень защиты прав на интеллектуальную собственность, при котором умирающие от СПИДа в Ботсване будут лишены доступа к спасающим жизнь препаратам по приемлемым ценам, то они почти единогласно отвергли бы его. Но перед нами не ставили такого вопроса; его решение было предоставлено министрам торговли, которые под давлением фармацевтических компаний дали прямо противоположный ответ. Я подозреваю, что если бы граждан Европы спросили, озабочены ли они рабочими местами и ростом и должен ли Центральный европейский банк уделить хоть некоторое внимание этим проблемам, они тоже ответили бы «да». Но те, кто учредил Центральный европейский банк, обеспечили иной ответ, дав Банку мандат только на борьбу с инфляцией.

Все вышеизложенное ведет к тому, что в Европе, Азии и Латинской Америке встает фундаментальный вопрос, какого рода рыночную экономику хотят создать? Может быть, капитализм американского образца? Или капитализм с более человеческим лицом, более мягкий, более гуманный? Капитализм шведского образца? Должны ли мы в глобализирующемся мире все маршировать под бой одного и того же барабана? Каков диапазон многообразия?

В Латинской Америке зреет постепенное осознание того факта, что тот капитализм, который им навязывают — а именно Вашингтонский консенсус — может быть капитализмом, который угодно проповедовать министерству финансов США, но это не тот капитализм, который существует в самих Соединенных Штатах. Относительно определенных областей даже в Вашингтоне существовал консенсус, что Вашингтонский консенсус не годится для Америки — каковы бы ни были его достоинства для остального мира или как бы он не служил американским интересам, заставляя других делать то, что Америка не делает у себя дома. Например, существовал внутренний консенсус, что ФРС должна продолжать концентрацию внимания на занятости и росте; был также консенсус, поддерживавший нашу государственную Систему социального обеспечения, хотя в частном секторе многие точили зубы, мечтая о прибылях, которые они могли бы сделать на ее приватизации. Но не было консенсуса в пользу приватизации электроэнергетических компаний, находившихся в государственной собственности; меры такого рода не получили одобрения в Конгрессе. Был, однако, консенсус, что даже в условиях низкой безработицы американские наемные работники должны быть защищены от стремительного роста импорта, хотя некоторые и считают, что нужно искать здесь иные способы, чем протекционистские меры.

Таким образом, пока в Европе шли широкие дискуссии о конвергенции, о том, что европейским странам нужно приблизиться друг к другу, если не унифицировать законы, регулирование и практику их осуществления, в Латинской Америке постепенно осознают, что в то время как они полагают, что реформы отвечают их конвергенции к такого рода рыночной экономике, которая существует в США, на самом деле реформы этому никак не содействуют. Им навязывали рыночную экономику, которая, может быть, и была мечтой консерваторов, но не соответствовала реалиям ни одной добившейся успеха демократической страны. Провалы (Вашингтонского консенсуса. — Пер.) уже очевидны и реакция на них уже началась. Рыночные экономики не являются саморегулирующимися, они испытывают спады в результате шоковых воздействий, возникающих вне области их саморегулирования, они склонны к маниям и паникам, иллюзорному ощущению богатства и приступам пессимизма, мошенничеству и принятию рисков на грани азартных игр, и большая часть издержек присущих им ошибок и злоупотреблений ложится на общество в целом.

Недавно эти проблемы проявились в Латинской Америке и Восточной Азии. Там они порождались такими механизмами, как движение краткосрочных капиталов, деятельность хеджевых фондов [150]и спекуляция. Результаты были наиболее очевидны на фондовых рынках и в секторе недвижимости. В прошлом в том же направлении действовали другие механизмы (как это весьма красочно описано Киндлербергером); в будущем, несомненно, появятся новые подобные механизмы.

* * *

В этой книге я высказал определенную критику американского подхода к глобализации: одностороннего учета интересов Америкой и отсутствие в ее политике элементов социальной справедливости. Что касается первой проблемы, то за последние два года Европа испытала последствия этой новой формы господства точно так же, как их давно уже испытывают на себе развивающиеся страны: в связи с выходом из договоров о глобальном потеплении, о Международном уголовном суде, о стратегических вооружениях и совсем недавно — в связи с последствиями иракской войны [151]. По второй проблеме риторика Европы была гораздо лучше (чем США), но это означало лишь то, что разрыв между риторикой и реальностью был еще больше. Инициатива, связанная с допуском всех товаров из беднейших стран мира на рынки беспошлинно («все, за исключением оружия»), была очевидным шагом в правильном направлении, но до тех пор, пока субсидии остаются на прежнем уровне, развивающиеся страны не могут конкурировать. В других областях спор о том, что более заслуживает одобрения, может идти только по несущественным мелочам: США иллюстрировали свою экономическую мощь для дестабилизации движения краткосрочных капиталов и блокирования борьбы против банковской тайны, Европа попробовала на последнем раунде торговых переговоров отстоять положение о защите инвестиций, к чему развивающиеся страны отнеслись с глубоким скептицизмом. Ни Америка, ни Европа не захотели даже обсудить идею, что при суждении о том, что является «нечестной» торговой практикой, не следует делать различия между отечественными и зарубежными товарами. И Америка, и Европа пожелали сохранить за собой право использования этой протекционистской меры.