Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль) - Газета Своими Именами №12 от 19.03.2013

Он, командир флотилии, был сражён осколком вражеского снаряда. Но когда к нему, бросив орудия, подбежали бойцы, он, истекая кровью, приказал: «Огонь, товарищи! Беспощадный огонь! Что же вы стоите? Огонь!»

«Стихия» не позволила интервентам и белогвардейцам прорваться вверх по Двине и соединиться с колчаковскими «спасителями русского народа», тоже отменно вооружёнными мировой закулисой, добротно одетыми-обутыми.

Ну как, как смогли «красные» в ветхой одежонке, помогая своим тощим лошадёнкам тащить по лесным тропам орудия и боеприпасы, в конце концов одолеть спайку интервентов-белогвардейцев? На том же Севере, где трещали 35-40-градусные морозы? Холодая-голодая? Как осилило «быдло» загнать за Можай «высшую касту» колчаковско-семёновско-унгернского разлива? Не бегали ж крестьяне-таёжники с воплями: «Мы самые большие патриоты!» Не звали себе на помощь попов, частенько не только втихую сочувствовавших «господам», но и откровенно помогавших им одолеть «бунтарей». К тому сроку и сельские, и городские труженики поняли окончательно, что «господа офицеры» как не уважали их, «чёрную кость», при царе, так не уважают и сейчас, а только хотят использовать в своих интересах. Писатель, бывший «дроздовец» Георгий Венус вспоминал в своей книге «Война и люди» «особенности» «уважительного отношения» к «серой скотинке» куражливого «белого» офицерика:

«— Ты что? Скулить? — размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. — Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?

Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.

— Извольте полюбоваться, — обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал, наконец, знать о своём приходе. — Взгляните на это рыло! Взгляните только — оно — это вот рыло — веру в армию и в победу потеряло! — И повернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки. — На! Подвинти-ка нервы, барбос!

Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.

— Стой! — закричал вдруг штабс-капитан Карнаопулло, одиноко сидящий в углу халупы. — Стой! За чьё, дурак, здоровье?

— За ваше, господа офицеры.

— То-то».

Были среди тех же дроздовцев-деникинцев умные, благородные, талантливые люди, искренне верившие в своё высокое предназначение спасти Русь святую «от жидов»? Были. И безоглядно, не корысти ради, отдавали свои жизни на полях жестоких сражений во имя «единой, неделимой».

Но чего стоят нынешние сочиняйки проституированных специалистов по обгаживанию того же русского народа, мол, он вслепую пошёл за большевицкой правдой, мол, большевики-хитрованы его, недотёпу, охмурили-обдурили! Но вот достовернейшая сцена из воспоминаний очень талантливого и очень жестокого белого генерала Антона Туркула:

«Курсантов («красных». — Л.Б.) начали приводить ко мне. Среди них ни одного раненого.

— Коммунисты?

— Так точно, — отвечали они один за другим с подчёркнутым равнодушием.

Все были коммунистами.

— Белых приходилось расстреливать?

— Приходилось.

Мои стрелки настаивали, чтобы их всех расстреляли. Курсантов вывели на двор, их было человек тридцать. Они поняли, что это конец. Побледнели, прижались друг к другу.

Один выступил вперёд, взял под козырёк, рука слегка дрожит:

— Нас вывели на расстрел, ваше превосходительство?

— Да.

— Разрешите нам спеть «Интернационал»?

Я пристально посмотрел в эти серые русские глаза. Курсанту лет двадцать, смелое, худое лицо. Кто он? Кто его отец? Как успели растравить его молодую душу, что Бога, Россию — всё заменил для него этот «Интернационал»? Он смотрит на меня. Свой, русский, московский курноса, Ванька или Федька, но какой зияющий провал — крови, интернационала, пролетариата, советской власти — между нами.

— Пойте, — сказал я. — В последний раз. Отпевайте себя «Интернационалом».

Выступил другой, лицо в веснушках, удалой парнишка, оскалены ровные белые зубы, щека исцарапана в кровь. Отдал мне честь:

— Ваше превосходительство, разрешите перед смертью покурить, хотя бы затяжку.

— Курите. Нам бы не дали, попадись мы вам в руки…

Они затягивались торопливыми, глубокими затяжками. Быстро побросали окурки, как-то подтянулись, откуда-то из их глубины поднялся точно один глухой голос, воющий «Интернационал». От их предсмертного пения, в один голос, тусклого, у меня мурашки пошли по корням волос:

— С «Интернационалом» воспрянет…

«Род людской» потонул в мгновенно грянувшем залпе».

…Стихия народного гнева взвихрилась после проигранной русско-японской, хотя там было всё путём: и крестики, и иконы противостояли «макакам-язычникам». Но сколько тысяч тех же крестьянских семей с детишками не дождались своих мужей-отцов, сколько сирот пошло в куски! А какой разор обрушился уже на миллионы крестьянских дворов за долгие годы кровопролития в Первую мировую во имя шкурных интересов Антанты! Крестьяне терпели, терпели самоуправство «господ», их вековечную забывчивость, чьим потом и кровью оплачивалась каждая барская запонка, каждая французская шляпка у «дам». И что, «лапотники» до бесконечности обязаны ютиться в халупах, безропотно закапывать в землю своих детишек, умирающих с голоду? От дизентерий, скарлатин и т.д. и т.п.?

Вон даже «тонкий», высокообразованный, но дворянин Иван Бунин не без спесивой злобешки написал в своём дневнике: «Кончил вчера вторую книгу «Тихий Дон». Всё-таки он хам и плебей».

А «хам» и «плебей» Михаил Шолохов в своём романе рассекретил этот самый подколодный исток вечной, классовой нестыковки шкурных интересов гламурных «господ», желающих держать простой трудовой народ в подчинении, как нечто третьесортное, примитивное. Когда окончательно прозревает лихой казак Григорий Мелехов? Когда решил «бежать» с частями Добровольческой армии и пришёл на пристань. И что углядел своими пронзительными глазами? «В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей». Он сунулся было к сходням. Но его на пароход не пустил некий полковник. «Почему нам нет места? — спросил Мелехов. «Я — не справочное бюро! — Полковник попробовал легонько отстранить Григория, но тот стоял на ногах твёрдо. В глазах его вспыхивали и гасли голубоватые искорки. «Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны? Примите руку, меня вы не спихнёте!» … Глядя мимо Григория, полковник устало спросил: «Вы какой части?» «Я девятнадцатого Донского, остальные разных полков». «Сколько вас всего?» «Человек десять». «Не могу. Нет места». Рябчиков видел, как у Григория дрогнули ноздри, когда он вполголоса сказал: «Что же ты мудруешь, гад?! Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то…» «… Вы — идиот! И вы ответите за ваше поведение! — сказал побледневший полковник и, обращаясь к подоспевшим марковцам, указал на Григория: «Господа! Уймите этого эпилептика!..»