Сергей Кара-Мурза - Аномия в России: причины и проявления

На мой взгляд, лучше говорить о том, что эти две концепции особого состояния общества «перекрываются», а не являются генетически связанными (хотя частная собственность как генератор отчуждения у Маркса — продукт модерна и разрушения традиционного общества). Однако из контекста обычно становится понятно, когда понятие отчуждения эквивалентно аномии.

Некоторые западные психологи видят связь аномии с индивидуальной свободой и даже выступают против «чрезмерного затвердевания норм», считая, что «определенная степень аномии необходима для максимальной свободы в обществе». Но мы в дискуссию с ними вступать не будем, для российского общества она сейчас неактуальна.

Эту методологию польский социолог П. Штомпка применяет в серии исследований ценностного кризиса народов Восточной Европы как следствия «пост-социалистического шока» [46, 6]. В 1990-е годы состояние массового сознания этих народов выражалось в вопросе: «А есть ли жизнь после перехода?»

В момент публикации статьи доктор социологических наук В.В. Кривошеев был заместителем начальника кафедры социально-философских дисциплин, экономики и психологии Калининградского юридического института МВД РФ.

В другом месте Мертон делает уточнение: «Для упрощения задачи в качестве главной культурной цели был взят денежный успех, хотя, конечно, существуют и другие общие цели и ценности. К ним, несмотря на довольно частое отсутствие большого денежного вознаграждения, относятся, например, достижения в интеллектуальной и художественной областях» [5].

Т.И. Заславская в главном докладе на Международной конференции «Россия в поисках будущего» в октябре 1995 г.: «На прямой вопрос о том, как, по их мнению, в целом идут дела в России, только 10% выбирают ответ, что «дела идут в правильном направлении», в то время как по мнению 2/3 «события ведут нас в тупик». Именно те же 2/3 россиян при возможности выбора предпочли бы вернуться в доперестроечное время, в то время как жить как сейчас предпочел бы один из шести» [62]. Итак, через десять лет перестройки и реформ общность «советский человек» составляла более 2/3 населения. Непрерывное оскорбление и обирание такой массы людей не могло не разрушить нравственные основания общества и государства. И даже хотя значительная часть этих людей за последующие 15 лет сошла в могилу, их дети и внуки травмированы зрелищем тех оскорблений.

К числу отрицательных явлений были отнесены те стороны советской жизни, которые традиционно приветствовались демократами и гуманистами: высокий уровень социальной защиты, доступность образования и здравоохранения, реальное право на труд, низкий уровень преступности и пр. Инверсия оценки этих сторон жизни вызвала культурное потрясение.

Тогда в Москве устроили «антипраздник», наподобие черной мессы. Поражал сам вид кордонов вокруг отведенного для демонстрации места. С трех сторон маленького пространства — сверкающие на солнце щиты и каски, баррикады из грузовиков, множество машин для перевозки арестованных, свирепые немецкие овчарки. И на глазах этой надменно-враждебной силы людям было «разрешено» провести исполненный большого для них смысла ритуал. Это был садистский удар по подсознанию людей, безусловно преступная акция власти. Мой знакомый (кстати, видный предприниматель) рассказал мне назавтра, как, нарядно одетый, он вышел из метро «Октябрьская» и испытал потрясение, увидев эти легионы с овчарками. Он обошел этот строй и не выдержал — заплакал. «Ничего не мог поделать, — рассказывал он. — Текут слезы, и все. И уехал». Человек, кстати, очень крепкий.

На круглом столе в Российской академии госслужбы в 2002 году в заключительном слове было сказано: «Память о Великой Отечественной войне при всех ее проблемах, ошибках, провалах — это практически сегодня, пожалуй, единственное объединяющее наш народ историческое событие прошлого» [50].

В основе статьи лежит выступление Л.Д. Гудкова на IX Немецко-российских осенних дискуссиях в Берлине 22-24 октября 2004 года. По словам автора, он рассматривает «характер коллективной «памяти о войне» или роль представлений о войне в системе национальной идентичности нынешних россиян».

Группа московских миллионеров, выступив в 1906 году в поддержку Столыпинской реформы, заявила в журнале «Экономист России»: «Мы почти все за закон 9 ноября… Дифференциации мы нисколько не боимся. Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».

Согласно данным группы экспертов Мирового банка, Института социологии РАН и Университета Северной Каролины (США), которая вела длительное наблюдение за бюджетом 4 тысяч домашних хозяйств (большой исследовательский проект Russia longitudinal monitoring survey), коэффициент фондов в 1996 году составил 36,3.

В 2004 году был сделан такой вывод: «Уже сейчас бедным как четко обозначенной социальной группе довольно редко вообще удается добиться каких-либо существенных изменений своего положения, решить какую-то сложную семейную проблему, остановить падение уровня жизни, вырваться из круга преследующих их неудач. За последние три года только 5,5% из них удалось повысить уровень своего материального положения (по населению в целом — 22,7%)» [20].

Английские социологи, изучавшие обедневших жителей рабочих районов с длительной застойной безработицей, отметили у них такое явление, как «потерю рациональности» в обращении с деньгами. Эти люди разучились считать и разумно тратить деньги! Получив сумму денег, позволяющую сносно жить, они тратили ее на совершенно нелепые, ненужные вещи или лакомства — и снова впадали в нужду. Чтобы вновь превратить их в «рационального потребителя», необходимы усилия по их реабилитации. Понимают ли это российские разработчики программы «сокращения бедности вдвое»?

Четких определений тех социальных категорий, в которых они мыслят реальность, наши реформаторы в принципе избегают. Они, однако, приняли неолиберальную программу и регулярно напоминают о своей к ней приверженности. Уже с самого начала реформы наши интеллектуалы легко проскакивали все умеренные градации социал-демократии и либерализма, доходя до крайностей неолиберального фундаментализма. Их решения категорически несовместимы с умеренными установками Рузвельта в США или Эрхарда в ФРГ.