Станислав Белковский - Медвежье царство

Казалось бы, все это должно полностью подорвать легитимность нынешнего режима. Ведь ворократы пришли к власти, утверждая, что советская власть недодает нам наше кровное, и обещая, в результате реформ, повысить наш уровень жизни в разы. Иначе, мол, на рельсы ляжем. Но вместо этого положили на рельсы всю страну, забрав себе наши доходы. А народ, несмотря ни на что, все это блядство терпит, голосует за План Путина и за Наследника Медвежонка, да приговаривает: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Ну и как тут нормальному человеку, глядя на все это, не отчаяться и не впасть в уныние?

Однако, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. И, когда Он располагает, все начинает происходить не по логике.

Вот кучмовские пацаны, в свое время, тоже предполагали. В Администрации Президента любимая шутка была: «Этот народ все перетерпит. Если он голодомор перенес и не восстал, то уж нас точно терпеть будет вечно». И где они теперь, эти кучмовские пацаны? Спасибо, что живы остались.

Так что будем надеяться на Русского Бога. Ведь отцы Церкви давно объяснили, что значит терпеть и прощать обиды. «Когда вы прощаете обиды, — говорили они, — вы передаете право на месть Богу. А Он разберется с вашими обидчиками гораздо круче, чем вы можете себе даже и представить».

Так что будем смиренно ожидать Дня Божиего Гнева. Кстати, представляю, как в этот День наварятся ГАИшники, штрафуя нынешних хозяев жизни за превышение скорости на трассе Москва — Шереметьево-2.

Тезис Л.И. Брежнева о новой исторической общности — «советском народе» — в российской прессе уже лет десять-пятнадцать изображают как некий анекдот, стоящий в одном ряду с «экономной экономикой», «развитым социализмом» и т. д. и якобы изобличающий начетничество и тупость советских коммунистов и их вождя. Но как раз этот тезис совсем не глуп и во многом сохраняет свое значение до сих пор.

В семидесятые годы в Советском Союзе, так сказать, «окончательно» сложилось бесклассовое и, так и подмывает вымолвить, «бесстроевое» (совсем не случайно это слово пришло в голову Войновичу) общество — и притом бесконечно далекое от общественных идеалов анархистов, марксистов и революционных социалистов. Классов в нем не было не потому, что, мол, интересы всего общества стали сильнее классовых интересов и классы слились в единое целое, и не потому, что хозяйственная и трудовая деятельность якобы стала у всех почти тождественной по типу, а совсем по другой причине. Дело было в том, что к тому времени в советском обществе не осталось никакой сколь-нибудь значимой солидарности: ни в малой ячейке трудового коллектива, ни в рамках предприятия, ни по отношению к людям сходных профессий, ни в профессиональных сообществах. Расцвел прямо-таки махровый индивидуализм.

И спустя четверть века в России и большинстве других бывших советских республик положение практически не изменилось — несмотря на кардинальные перемены в отношениях собственности и на колоссально увеличившуюся поляризацию доходов.

У нас по-прежнему нет никакого рабочего класса — вместо него имеется абстрактная совокупность людей рабочих профессий. Ведь как ни определяй классы: в связи ли с отношениями людей в сфере собственности, по месту ли в системе разделения труда, в зависимости ли от личных доходов или же как-то иначе — без своей основы, то есть без классового самосознания, они существовать не могут. А у почти каждого рабочего в России вместо этого имеется лишь осознание узко понимаемой личной выгоды, часто дополняемое неким патриотизмом и государственничеством. Нет у них ни коллективизма, ни локальной (внутри предприятия, цеха, лаборатории и т. п.), ни глобальной (между предприятиями, профессиями — внутри России и за ее пределами) солидарности. В самом деле, не называть же коллективизмом панический страх потерять работу, который приводит к почти непрерывному внутреннему согласию лизать задницу начальству.

Это доказывают примеры массового поведения. Так, участие широких масс населения в играх финансовых «пирамид» было довольно-таки осознанным.

При этом каждый понимал, что выиграть можно только за счет проигрыша большинства других. Зато случаи действительных проявлений солидарности в рамках одного предприятия чрезвычайно редки, а примеров эффективной солидарности между работниками разных предприятий почти нет (удается вспомнить разве что шахтерские забастовки).

Разительный контраст с этим поведением демонстрируют рабочие в западных странах. Даже не забираясь в далеко отстоящую от нас политическую культуру самых развитых стран, можно привести примеры польской «Солидарности» в восьмидесятые годы, румынских и албанских отчасти успешных протестов против непопулярного экономического курса в девяностые годы и стихийного народного восстания в Аргентине. Можно определенно сказать, что солидарность и коллективизм для западного рабочего — это базовые «инстинкты». А в России рабочие в большинстве поддержали приватизацию начала девяностых (почти каждый безосновательно надеялся что-то выгадать от нее), никак не отреагировали на залоговые аукционы, безропотно (точнее, все, что они делали, так это роптали в своем кругу и вздыхали) снесли дефолт 1998 года.

Но в России нет и класса капиталистов. Российские собственники и богачи точно так же индивидуалистичны и легко предают абстрактный для них классовый интерес в пользу надежд на сиюминутную личную выгоду. Например, когда начались работы по созданию закона о рекламе, ни одна из заинтересованных частных структур не поддержала предложения о выработке единых позиций, более того, все они отвергли предложения о помощи в лоббировании выгодных рекламодателям и рекламным агентствам законодательных положений. Каждый либо имел свои частные отношения с Кремлем, либо надеялся их приобрести. Довольно глупо, что эти «полужуравлиные» отношения представлялись им жирной синицей в руках, зато инфраструктурные, то есть более надежные, механизмы закона представлялись угрозой текущей выгоде, а будущая возможная выгода от этих механизмов казалась чем-то эфемерным и утопичным. Тут наши собственники трогательно совпали с неимущими массами, которые в свое время поддержали ваучерную приватизацию, а не приватизацию с именными чеками, так как ваучеры — в отличие от именных чеков — позволяли собой свободно торговать, да и просто давали возможность немедленно получить за себя «живые деньги».