Галина Кожевникова - Цена ненависти

Интерес Дугина к евразийским теориям, разработанным русскими эмигрантами в 1920–х — 1930–х годах, не является запоздалым или зависящим от его собственных идей. С конца 1980–х годов, когда ему еще было близко монархическое движение, Дугин уже выступал как распространитель евразийского видения места и миссии России, в том числе внутри патриотического движения, через газету «День». Он и сегодня продолжает оставаться ключевой фигурой в деле реабилитации отцов–основателей, благодаря публикации в издательстве «Аграф», а затем и в «Арктогее», сборников известных работ основных теоретиков евразийского движения П. Н. Савицкого, Н. С. Трубецкого, Н. Н. Алексеева. Для этих книг Дугин всегда пишет предисловия, чтобы таким образом как можно крепче связать заветы евразийцев, творивших в период между Первой и Второй мировыми войнами, и свое современное видение неоевразийства [475]. При этом он заимствует и видоизменяет евразийские взгляды на такие темы, как реабилитация монгольского ига в русской истории, особое внимание к историческому смешению между русским и тюркско–монгольскими народами, осуждение чрезмерного «романо–германского влияния» на русскую культуру, поиск неразрывной преемственности национальной истории вне политических потрясений и территориальных изменений.

К этим идеям добавляется интерес Дугина к геополитике, которая лежит у истоков его политических идей, так как, с его точки зрения, она служит интересам государства, внутри которого разрабатывается; таким образом, русская геополитика может быть исключительно евразийской и должна стремиться к восстановлению статуса великой державы. Эти элитарные концепции отражаются в его определении геополитики, которая призвана противостоять демократическим принципам и опровергнуть иллюзию того, что у человека может быть способность рационально рассуждать, так как знание глубинного смысла вещей может быть доступно лишь руководителям. Дугин подчеркивает, что евразийские теории вписываются в биполярное видение мира — между сушей и морем, теллурократией и талассократией, которым соответствуют различные идеи противостояния, характерные для «русской мысли» (западное христианство/православие, Запад/Восток, демократия/идеократия, индивидуализм/коллективизм, общества, стремящиеся к переменам, и общества, основанные на преемственности). В этом биполярном видении противостояние капитализм/социализм соответствует конкретному историческому моменту и в будущем приобретет новые формы.

Однако Дугин не ограничивается работой над евразийским видением России, он стремится найти ей место в глобальной картине и представить эффективный способ анализа изменений, имеющих место в постбиполярном мире. В данном случае Дугин также играет роль «проводника» и ссылается на своих многочисленных западных вдохновителей, чтобы адаптировать уже устаревшие и ставшие классическими в истории России теории к самым современным задачам. В его работах имеется множество ссылок на таких немецких мыслителей, как Фридрих Ратцель (Friedrich Ratzel, 1844–1904), Карл Хаусхофер (Karl Haushofer, 1869–1946), Фридрих Науманн (Friedrich Naumann, 1860–1919), а также на работы шведа Рудольфа Кьеллена (Rudolf Kjellen, 1864–1922) и британца Хэлфорда Макиндера (Halford Mackinder, 1861–1947).

Вот уже несколько лет Дугин использует аргументы в пользу евразийского предназначения России в спорах вокруг глобализации. Этот процесс, по его мнению, является очевидным отражением факта существования соответствующей идеологии: представительная демократия представляет собой конец истории человеческого развития, интересы личности определяют интересы коллектива, избежать либеральной экономической логики становится невозможным, и т. д. [476]Лишь евразийство может противопоставить процессам глобализации, идущим с подачи Соединенных Штатов, серьезную альтернативу, дающую возможность теоретического развития. «Россия есть воплощенный поиск исторической альтернативы атлантизму. В этом ее мировая миссия» [477].

Таким образом, Дугин не является сторонником автаркии любой ценой, как первые евразийцы 20–30–х годов: он убежден, что евразийская модель, то есть сопротивление американскому владычеству, может быть применена и в остальном мире, и представляет ее в качестве самого подходящего способа противостояния так называемому новому миропорядку. «Все антиглобалистские тенденции являются потенциально «евразийскими»» [478]. Мир в его представлении разделен на четыре цивилизационные части — американскую, афро–европейскую, азиатско–тихоокеанскую и евразийскую. Но российская политика должна быть ориентирована на формирование различных геополитических союзов, описывающих несколько окружностей: первая интеграционная зона должна включать страны СНГ, во вторую должны входить страны, с которыми России необходимо сблизиться, и принадлежащие, по мнению Дугина, к антиамериканской традиции или же антиамериканскими по сути странами (арабские страны, Иран, Индия, Китай), и на третьем и последнем этапе некая форма альянса должна быть найдена со странами Западной Европы (которую Дугин зачастую воспринимает как союзника, а не врага, в отличие от других русских националистических движений), а также с Японией. Одной из целей его размышлений является, по его собственному заявлению, « именно русскую самобытность превратить в универсальную модель культуры, в некое альтернативное атлантистскому глобализму, но по–своему тоже глобальное мировоззрение » [479]. Таким образом, предназначением России является участие в мировых экономических тенденциях, выстраивание некой евразийской автаркии. Создается впечатление, что Дугин в гораздо большей степени, чем первые евразийцы, если даже не полностью осознает противоречие, возникающее между заявлениями, восхваляющими национальную особость, самобытность, и демонстративным отказом от любого заимствования, которое могло бы привести к «потере облика» России, с одной стороны, и стремлением к геополитической и идеологической экспансии, к новой форме миссионерства — с другой.

Альтернатив глобализации осталось, по мнению Дугина, немного: либо идеологии левого спектра, разработанные на Западе, либо антилиберализм правого толка (включающий оправдание инертности азиатских, не западных стран). Дугин отмечает, что эти две альтернативы не сочетаются между собой, хотя имеют общего врага, но все же считает, что Россия в данной ситуации может предложить убедительное сочетание двух идей [480]. Дугин выдвигает идею о заговоре и представляет строительство этого нового миропорядка как некую «паутину», созданную теми, кто на глобальном уровне ею управляет, действуя тайно для обеспечения большей свободы действий. Этому предмету, который он называет конспирологией, посвящена целая книга, где Дугин и выразил свои противоречивые мысли. Обрушиваясь с критикой на конспирологические предрассудки, бытующие во многих политических течениях как правого, так и левого спектра (еврейский заговор, франкмасонство, марксизм и т. д.), он разделяет некоторые из представленных точек зрения и предлагает вариант изложения тайной истории Советского Союза, где идет противоборство между Евразийским и Атлантическим орденами, и трактует путч, случившийся летом 1991 года, как кульминационный момент в тайной борьбе, которую они между собой вели [481].