Натан Щаранский - ID. Identity и ее решающая роль в защите демократии

Логика, как я понял очень быстро, не есть инструмент нравственный. Вместо прямого пути к истине в руках КГБ она может превратиться в извилистую тропу обмана и манипуляций. Сами по себе логические построения не помогают человеку выстоять под угрозой смертного приговора. И вскоре мне стало ясно, что существует нечто более сильное, нежели самая разумная логика, нечто, что помогает человеку не поддаваться злу: стремление сохранить свою внутреннюю свободу.

Лояльный советский гражданин был рабом системы, где он вынужден был твердить, как попугай, ее идеологическую демагогию, даже если давно в нее не верил. Но стоило человеку вырваться из этого мира лицемерия и начать говорить то, что думает, и он становился свободен Пока его слова соответствовали его мыслям, он оставался свободен — даже в тюрьме И точно так же, стоило ему «пойти им навстречу», стоило изменить своей совести, и он совершал худшее из всех предательств — предательство по отношению к самому себе.

Мое стремление к свободе питалось страстной сопричастностью к моему народу, к нашей общей истории и к судьбе, которая была и моей судьбой. Переступив черту, отделявшую двоемыслие от инакомыслия, я внезапно открыл для себя новый мир. Я был теперь не отдельным, изолированным советским человеком, но частью живого и деятельного сообщества, с долгой историей борьбы за освобождение — историей, наложившей свой отпечаток на судьбы империй Я теперь противостоял могущественному государству не в одиночку, но вместе с моим народом, требовавшим нового Исхода из-под власти современной тирании. Узы солидарности связывали меня и с моими соотечественниками, советскими евреями, и с евреями в Израиле, в Америке, в Европе, во всем мире. Сила этой солидарности просто опьяняла меня. И пойти на сотрудничество с КГБ означало бы разрушить эту солидарность, отвергнуть эту историю и вновь вернуться в состояние устрашающего одиночества.

Именно это ощущение одиночества и надеялись внушить мне следователи во время допросов. Они прилагали все усилия к тому, чтобы отгородить меня от моего широкого мира, от моего движения, чтобы я не сознавал себя частью чего-то большего, чем я сам.

Я отдавал себе отчет в том, что для сопротивления недостаточно одних только логических обоснований, а необходимо всячески держаться за эти узы, давшие мне мою внутреннюю свободу. В сущности, напоминал я себе, ничто не изменилось Меня попросту перевезли с улицы Горького в Лефортово, на каких-нибудь два-три километра, поместили в тюремную камеру и подвергли допросам. Их цепь — заставить меня почувствовать, что всей моей жизни как не бывало, что последними, кто увидит меня в живых, будут именно они.

Я напоминал себе, что все это ложь, что я по-прежнему являюсь частью этого мира, этой борьбы, этой истории, этой судьбы Я вновь переживал то чувство сопричастности, которое делил с другими в нашей общей борьбе. Вновь и вновь я повторял себе, что я теперь — часть этого мира, как никогда прежде, и, как никогда прежде, несу ответственность за исход нашей борьбы Я черпал силы не в логике, а в мыслях о моей жене Авиталь, о моих товарищах-отказниках, о наших мужественных друзьях-диссидентах. Так, восстанавливая мою связь с другими, с нашим общим прошлым, с нашими мечтами о будущем, я смог вырваться из замкнутого мира КГБ в мир человеческой общности и сопричастности. Зто и было источником моей силы.

КГБ помал свои жертвы, заставляя их сосредоточиться исключительно на физическом выживании. Страх смерти в руках КГБ становился могущественным орудием. Как только человек поддается страху, как только физическое выживание становится единственной его цепью, ему конец КГБ хочет, чтобы человек заботился лишь о том, как остаться в живых. А следует заботиться о том, как оставаться свободной личностью, верной своим убеждениям. Не поддаваясь страху одиночества в мире, всегда помнить о своей связи с другими, об общих ценностях и идеалах Только так можно преодолеть страх смерти.

В те дни, когда шли бесконечные допросы, я еще не находил нужных слов, выражавших это чувство сопричастности, источник моей внутренней свободы. Но несколько лет спустя я нашел для себя способ выражения. Незадолго до ареста один американский турист передал мне маленькую книжечку Псалмов и письмо от моей жены Авиталь писала, что эта книжечка была с ней во всех странах, где она побывала, борясь за мою свободу и за свободу советского еврейства. А теперь, писала она, я посылаю ее тебе, так как чувствую, что она тебе понадобится Мой иврит в то время никак не позволял мне читать эту книгу, да и времени не было — я был полностью погружен в борьбу. А во время ареста она была конфискована вместе с прочим моим имуществом. И тогда я вспомнил о ней и о записке Авиталь. По мере того как я раздумывал о Псалмах и о письме Авиталь, эта книжечка стала приобретать для меня почти мистическое значение. Я потребовал, чтобы мне ее вернули, за это пришлось бороться на протяжении трех пет.

Наконец я получил эту маленькую книжечку Псалмов, одновременно с известием о смерти моего отца. Я пытался читать ее, но по-прежнему мало что понимал Приходилось двигаться вперед медленно, страница за страницей, сравнивая между собой строки, пытаясь уловить закономерности и связать слова друг с другом. Первые строки, которые я понял, были из Псалма 23: «Хоть и иду я долиною смертной тени, но не убоюсь зла, ибо Ты со мной…».

Я заметил, что слово «страх» встречается в Псалмах часто. С одной стороны, страх это нечто, что надо преодолевать, как в словах «не убоюсь зла» Но в выражении «ир’ат хашем» — «страх Божий», «богобоязненность» — это слово несет в себе положительную коннотацию Я далеко не сразу понял, что означает «бояться Бога». Сперва мое понимание было очень неясным, неуверенным. Но, часто встречая эти слова, я в какой-то момент пришел к мысли, что речь идет не просто о Боге-Творце, но об образе и подобии Божьем, по которому человек был сотворен, которому он должен быть верен и достоин его. Зто означало, что человек обязан идти вперед прямым и честным путем, не изменяя своим принципам. И во время допросов КГБ этот страх, страх оказаться недостойным Божественного образа и подобия, был сильнее страха смерти. Я боялся утратить найденную мной внутреннюю свободу, изменить самому себе.

Мне запрещали переписку с семьей. После длительной голодовки я на некоторое время получил эту возможность. В одном из писем к матери я впервые сформулировал свое понимание этого «страха Божьего» и задавался вопросом, требует ли это чувство безусловной веры в Бога. По-моему, каково бы ни было происхождение этого страха, дан ли он нам свыше или выработан самим человеком на протяжении истории, это, по сути, есть вопрос о происхождении религии, то есть вопрос, на который никогда не будет ответа. И хотя мне хорошо известно, сколько крови было пролито из-за этого вопроса и как важен он для множества людей, для меня он не имеет значения. Сознавая, что ответа нет, я и не ищу его Не все ли равно, откуда берется религиозное чувство, сумел ли человек неким образом сам подняться над своей физической природой, или таким он был сотворен? Для меня важно, что чувство это действительно существует, что я ощущаю его силу и впасть надо мной, что оно влияет на мои поступки и на мою жизнь и что на протяжении десяти лет оно связывало меня с Авиталь крепче, чем любые письма.