Дмитрий Рогозин - Враг народа

Система отбора советских партийных кадров могла выплевывать на самый верх государственной власти только таких ничтожеств, как Михаил Сергеевич Горбачев, а потому впереди всех нас ждали страшные испытания.

В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт, где была классная гандбольная команда (а я уже тогда был мастером спорта), или сдать документы в МГУ. В пользу МАИ меня склонял отец. Он резонно полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.

Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончив с отличием Чкаловскую летную школу в Оренбурге, он познакомился с моей мамой — Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей мединститута, проработавшей всю жизнь фельдшером. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Потом семья переехала в Москву. Жили на Тишинке, потом получили квартиру в Тушино. Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, но во время войны бомба немецкого бомбардировщика угодила прямо в их дом.

В 14 лет отец сбежал на фронт. Юнгой участвовал в боях на Днепре. С тяжелым воспалением легких его доставили домой, но поскольку жить в Москве было негде, дед отправил семью на Алтай в эвакуацию.

На военной службе в нашей семье состояли многие поколения моих предков. Начиная с прадеда — Бориса Николаевича, выпускника Гатчинской школы военлетов, ветерана Первой мировой войны и друга легендарного Нестерова, все они имели отношение к авиации — прежде всего военной.

Как это ни забавно, но именно я, еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась, и отец был вынужден отступить. Он окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского и с головой ушел в военную науку и разработку новейших систем вооружений.

В семье никто не сомневался, что я продолжу военноинженерную династию, но уже в старших классах я почувствовал интерес к другому делу — политике и международным отношениям. В 10-м классе я вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию».

Для ее подготовки я изыскивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже из «вражьих голосов», которые я ловил с помощью массивной домашней радиолы.

Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.

Только теперь я могу себе представить, что думал обо всем происходящем присматривавший за мной директор нашей французской школы Юлий Михайлович Цейтлин. В конце концов, наслушавшись моей «политинформации», он поставил мне в выпускном аттестате по обществоведению «четверку», хотя в самом классном журнале по этому предмету у меня стояли одни отличные оценки. За какие вольности в изложении материала наш директор срезал мне один балл, ума не приложу. Но на выпускном вечере Цейтлин проводил меня еще более странной фразой: «А ведь ты не марксист!»

Я не знал, чем это мне может грозить, но почему-то именно после разговора с директором школы решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики.

Отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Он откровенно недолюбливал всех этих партийных номенклатурщиков и советских пропагандистов, чьи дети и составляли основную массу студентов элитного «международного отделения» журфака.

Документы принимали только у юношей. Считалось, что не может быть такой профессии — «журналистка-международница». Ведь для жены дипломата, журналиста или легального сотрудника КГБ работу за границей можно было подыскать: учительницей в школе, дежурной в библиотеке, врачом, например. Но что делать, если за границу командируют советскую женщину с мужем в придачу? Куда его-то девать? Как правило, такие мужья оставались на Родине, а КГБ начинало слежку за его удачливой супругой, «как бы чего не вышло с ее моральным обликом». В общем, девиц к нам на отделение брали разве что только по очень большому блату.

Поскольку я был сын военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Все остальные устные экзамены я сдал на «отлично», но заветных полбалла мне для поступления не хватало.

Выручила спортивная кафедра. Кто-то, к сожалению, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться туда и показать книжку Мастера спорта СССР. На журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить-то надо было! В общем, в сомнительном качестве гандболиста, не способного «как все» сдать экзамены, я был принят в студенты вечернего отделения факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения».

Увидев мои душевные страдания, отец помог мне устроиться в Редакционно-издательский отдел Института атомной энергии имени Курчатова и получить справку, что я «где-то работаю», необходимую для представления в деканат. На птичьих правах я стал посещать занятия вместе с испанской группой международного отделения.

По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл конкурс стихотворного перевода поэзии Поля Верлена. Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я полагал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Придется пробиваться самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов с крутыми папашами. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.

На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия по итальянскому языку, плюс нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильней было бы взять сербско-хорватский. Ровно через десять лет, объезжая воюющую Боснию и Сербскую Краину, а затем Македонию и Косово, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев. Хотя на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с моими боевыми друзьями. Но об этом чуть позже.