Сергей Волков - Почему РФ – не Россия

Существование российской культуры XVIII — начала XX вв. непредставимо и невозможно вне государственных и социально-политических реалий императорской России. Невозможно представить себе ни Императорскую Академию художеств, ни русский балет, ни Петербургскую Академию Наук, ни Пушкина, ни Гумилева ни в Московской Руси, ни в США, ни даже в современной европейской стране, или в прошлом веке, но в державе, размером со Швейцарию. Люди, создавшие эту культуру, каких бы взглядов на Российскую империю ни придерживались, нравилась она им или нет, были её, и только её творением.

Культура империи была аристократична, но аристократизм вообще есть основа всякой высокой культуры. (Вот почему, кстати, народы, по какой-либо причине оказавшиеся лишенными или никогда не имевшие собственной «узаконенной» элиты — дворянства и т.п., не создали, по существу, ничего достойного мирового уровня, во всяком случае, их вклад в этом отношении несопоставим с вкладом народов, таковую имевшими.) Сама сущность высоких проявлений культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственного управления). Наличие соответствующей среды, свойственных ей идеалов и представлений абсолютно необходимо как для формирования и поддержания потребности в существовании высоких проявлений культуры, так и для стимуляции успехов в этих видах деятельности лиц любого социального происхождения.

Существенно не столько происхождение творцов культурных ценностей, сколько место, занимаемое ими в обществе. Нигде принадлежность к числу лиц умственного труда (особенно это существенно для низших групп образованного слоя) не доставляла индивиду столь отличного от основной массы населения общественного положения, как в императорской России. Общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость. Та российская культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности потенциалов (за что её так не любят разного рода «друзья народа»). Характерно, что одно из наиболее распространенных обвинений Петру Великому — то, что он-де вырыл пропасть между высшим сословием и «народом», — формально вполне вздорное (ибо как раз при нём были открыты широкие возможности попасть в это сословие выходцам из «народа», тогда как прежде сословные перегородки были почти непроницаемы), имеет в виду на самом деле эту разность, без которой не было бы ни «золотого», ни «серебряного» века русской культуры. Эти взлеты стали возможны благодаря действию тех принципов комплектования культурной элиты, которые были заложены в России на рубеже XVII и XVIII вв.

Российская империя была единственной страной в Европе, где успехи индивида на поприще образования (нигде служебная карьера не была так тесно связана с образовательным уровнем) или профессиональное занятие науками и искусствами законодательно поднимали его общественный статус вплоть до вхождения в состав высшего сословия (выпускники высших учебных заведений сразу получали права личного дворянства, остальные представители творческих профессий относились как минимум к сословию почетных граждан, дети ученых и художников, даже не имеющих чина и не принадлежащих к высшему сословию, входили в категорию лиц, принимавшихся на службу «по праву происхождения» и т.д.). В условиях общеевропейского процесса формирования новых культурных элит (литературной, научной и др.) вне традиционных привилегированных сословий (развернувшегося с конца XVII в.) эта практика не имела аналогов и была своеобразной формой государственной поддержки развития российской культуры.

Принадлежность к культурному слою старой России (хоть к высшим, хоть к низшим его стратам) накладывала на человека определенный отпечаток в плане этических и эстетических представлений. В настоящее время представление о том, каковы были обычные люди из «бывших», полностью исчезло. Это, кстати, хорошо заметно по кино. В фильмах «по классике» 40–50-х даже в окарикатуренном виде типажи узнаваемы: их играли либо сами «очевидцы», либо было кому подсказать. Нынешние же режиссеры искренне полагают, что достаточно надеть на пэтэушника фрак или мундир, чтобы он сошел за человека «из общества». Если разницу бывает трудно объяснить (как глухому рассказывать о разнице между Моцартом и «металлом» или расписывать слепому красоту заката), то понять и подавно. Однако же она была, и потому генеалогию черт «тоталитарной личности» советского образца выводить из старой России едва ли правомерно.

В поисках сходства старого русского и советского человека совершенно не обращается внимание на то, что последний имеет большее сходство со своими современниками, жившими в сходных условиях в иных странах, чем со своими предками. Сравнительно-сопоставительные построения этого типа основаны на весьма забавной логике: берутся реалии сталинской системы и автоматически переносятся на дореволюционное прошлое, после чего констатируется, естественно, достигнутое таким приемом их сходство и делается вывод, что одно произошло от другого. Между тем почти любое характерное явление «сталинизма» не имеет аналогов в дореволюционном прошлом, а если имеет, то лишь на таком уровне обобщения, на каком оно прослеживается практически в любой стране. Пресловутый Павлик Морозов, предстающий иногда в качестве образчика «русского характера», — продукт иной эпохи и совсем иной культуры, ставшей общепринятой в СССР, но не распространенной прежде. Один уцелевших из русских генералов (служивший большевикам), которому было дозволено в конце 50-х написать мемуары, счел нужным оправдаться перед читателем за то, что в свое время не сдал в ЧК своего знакомого антисоветских взглядов: «Для нынешнего моего читателя, особенно молодого, этот вопрос даже не встал бы… Но людям моего поколения было совсем не просто решить, как следует поступить в таком непредвиденном случае. Офицер доверился мне, как бывшему своему начальнику и русскому генералу. Рассуждения мои теперь кажутся смешными. Но мое поколение воспитывалось иначе, и гимназическое «не фискаль», запрещавшее жаловаться классному начальнику на обидевшего тебя товарища, жило в каждом из нас до глубокой старости».

Трудно также проследить в российской культурно-государственной традиции «чувство неполноценности» и связанное с ним стремление к поиску «правильного происхождения». Если таковое и было в определенной мере свойственно ублюдочному советскому режиму, пытавшемуся на определенном этапе «примазаться» к российской традиции и компенсировать свою собственную «безродность» (а точнее — не совсем приличное происхождение) кампанией против «безродных космополитов» (человеческой натуре вообще свойственно обвинять других в собственных грехах), настаивать на непременном приоритете во всех отраслях знания и т.д., то российская государственная мысль ни в чем подобном не нуждалась. Там трудно было бы представить государственную кампанию, скажем, против «норманистов». Крейсерам давали названия «Аскольд», «Рюрик», «Варяг», и никому как-то не было обидно, что были в русской истории эти самые варяги (во всяком случае, иная точка зрения была частным делом индивида, а не предметом государственной заботы). Российская государственность и без свойственной «советским» «собственной гордости» и мироустроительного мессианства, чувствовала себя вполне самодостаточной.