Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Действительно, Антон, напиши, что там, в Англии, делается. Когда сидишь в одной стране, то видишь лишь одну часть картины, а события многогранны, и правильное представление о них можно создать, только зная другие грани и другие краски. Ну, пока! Жду твоего письма. И чем скорее ты его напишешь, тем лучше.

«Да, Сашка-Некогда прав: события многогранны, и надо многое знать, чтобы понять и правильно оценить их», — подумал Антон, свертывая прочитанное письмо. Чехословакия, над которой, как выражались газеты, нависла «смертельная опасность», предстала перед ним в ином свете. Недавнее известие «Таймс» о том, что лидеры аграрной партии пригрозили призвать в Чехословакию вермахт, если правительство обратится за помощью к Советскому Союзу, вызвало у Антона удивление: разве это возможно? Он подумал, что корреспондент по обыкновению «чуть-чуть» преувеличил, чтобы посеять у англичан сомнения. Не верить Севрюгину Антон не мог: советской помощи боялись не только заводчики и помещики, но и само правительство, призванное стоять на защите нации. Вспомнив сообщение той же газеты о том, что Москва согласилась оказать Чехословакии военную помощь даже в том случае, если Франция откажется выполнять свои договорные обязательства, Антон с тревогой подумал, что мы легкомысленно отдали решение вопроса — воевать нам или не воевать — Бенешу и Сыровы и тем самым вручили жизнь или смерть миллионов своих людей в их нечистые и нечестные руки. И горькая мысль, что его родную Москву обманули, толкнули на опасный путь, настолько взволновала Антона, что он вскочил со стула и принялся ходить по комнате от окна — к двери, от двери — к окну.

Лишь успокоившись немного, он вернулся к столу и открыл последнее письмо. Как и адрес на конверте, оно было написано на машинке, что придавало ему «казенный» вид. Но письмо было от Тихона Зубова, и начиналось оно необычно и весело.

«Целует тебя Галка, и целует, как она говорит, очень-очень крепко, и требует, чтобы ты узнал об этом прежде всего, и поэтому я начинаю письмо с ее поцелуев. Смешно, конечно, потому что поцелуи обычно следуют в конце, но — что поделаешь? — желания слабого пола, как сказал один философ, — закон для сильных мужчин.

Дорогой Антон! Наверно, я потянул бы еще немножко, прежде чем сел писать тебе письмо, но Галка заставляет садиться и писать. Я ей говорю, что писать не о чем, а она говорит, что писать всегда есть о чем и что, когда она пишет своей матери, мудростью которой хвастает при всяком удобном и неудобном случае, или московским подругам, ей не хватает четырех страниц. (Приписка сбоку рукой Гали: «Мать у меня действительно мудрая, а насчет того, что я хвастаюсь ее мудростью. Тихон приврал»). Она может исписать пару страниц, рассказывая о том, что увидела на улице, а что могу рассказать я? Ничего! Разве только то, что берлинские дворники, вооружившись лестницами и ведерками синей краски, замазали вчера все уличные фонари, чтобы свет не был виден сверху. Вчера же было проведено пробное затемнение — по примеру, как пишут газеты, Праги. У входов в бомбоубежища — они указаны большими желтыми стрелами — поставлены дежурные: то ли чтобы показать немецкую доскональность, то ли чтобы припугнуть берлинцев: знайте, мол, что опасность вот-вот грянет с неба.

Атмосфера страха и озлобления нагнетается с каждым днем. Геббельс и его подручные стремятся довести состояние всего немецкого населения примерно до того же уровня возбуждения и ненависти, до какого было доведено сборище в Нюрнберге, которое мы с тобой видели. Сегодня «Фёлькишер беобахтер» вышел с «шапкой» во всю первую полосу: «Гитлер, прикажи — мы последуем за тобой! Для выполнения твоих требовании германский народ примет на себя любые жертвы!» Кажется, массовая военная истерия начинает захватывать очень многих и многих немцев, а массовая истерия, как сказал один психиатр, равнозначна массовому сумасшествию, то есть самой опасной эпидемии, какая может разразиться на нашей планете.

Володя Пятов вернулся, вернее, его вернули из Женевы неожиданно быстро: как говорят мудрые люди, он не пришелся к дипломатическому двору. При обсуждении проекта речи Курнацкого у наркома Володя сделал замечание, что выпады против Берлина, включенные в речь, неоправданно резки, будто мы уже разорвали с Германией отношения или хотим непременно разорвать их. Курнацкий вспылил: мол, мальчишка поучает опытных деятелей, а когда нарком нахмурился, Курнацкий сказал, что этот абзац вписан нашим полпредом, который, мол, лучше знает обстановку в Берлине. Нарком предложил снять резкие выпады, но в тот же вечер полпред вызвал Пятова и сказал, чтобы он возвращался в Берлин: там, мол, дел много, а народу мало. Он, конечно, прав. Все мы очень заняты и даже видимся редко, мимолетом.

Совершенно неожиданно и случайно натолкнулся на человека, страшно похожего на «Жана Захарыча». Проходя мимо отеля «Кейзергоф» — там селятся обычно прусские помещики, приезжающие в Берлин со своими матронами, — я узрел вышедшего из отеля молодца в дорогом костюме и модной шляпе, сдвинутой немного набок. Я бросился к этому франту, но он, увидев меня, напялил шляпу на самый нос и, круто повернувшись, скрылся за дверью отеля. Я не осмелился последовать за ним. Вскоре он вышел из отеля и быстро юркнул в красный спортивный автомобиль, стоявший у подъезда.

Когда я рассказал об этой встрече Володе, он начал уверять, что мне «показалось», однако почему-то попросил не рассказывать другим. Все же от тебя этого я скрывать не хочу. Может быть, и сам встретишь где-нибудь «Жана Захарыча», а может, только похожего на него, — двойников в нашем мире, как сказал один знаток, не так уж мало.

Письмо Тихона заставило Антона задуматься: эпизоды, описанные им, отражали события, как кусочки разбитого зеркала отражают небо, и надо было сложить эти кусочки, чтобы представить более или менее полную картину. Описание Тихоном военных приготовлений в германской столице только подтвердило то, что уже было известно, но его рассказ о появлении в Берлине человека, похожего на «Жана Захарыча», обрадовал Антона: значит, Ивану Капустину удалось, видимо, с помощью Володи Пятова связаться с Юргеном Риттер-Куртицем. Почти одногодки — сын русского революционера-эмигранта и потомок немецких военных моряков — соединили, как и хотел Жан-Иван, свои силы и судьбы в невидимой, но беспощадной борьбе против общего врага.

На другой день утром советник позвал Антона к себе и попросил отправиться на север Англии, чтобы осмотреть отели, которые власти предлагали полпредству для эвакуируемых детей.