Даниил Краминов - Сумерки в полдень

После «перехода границы» все едущие из Москвы, оказались в одном вагоне, прицепленном к варшавскому поезду. Антон втащил чемоданы в купе, где уже сидели немец и Хэмпсон. Англичанин вскочил и, попросив разрешения помочь им, поднял чемоданы в специальные сетки, прикрепленные к стенам купе над головой пассажиров, и сел лишь после того, как убедился, что новые их спутники вполне устроились. Он посмотрел на Антона, а затем перевел взгляд на его соседку с такой выразительностью, что Антон сразу вспомнил вчерашнюю просьбу англичанина и свое обещание познакомить его с Еленой. Смущенной скороговоркой он представил их друг другу, сказав Хэмпсону, что «миссис Грач» говорит по-английски. Елена скромно призналась, что говорит плохо, но произнесла это с таким великолепным оксфордским выговором — московские лингвисты иного не признают, — что англичанин восхищенно воскликнул:

— Вы говорите по-английски блестяще!..

Антон понял, что переводчика им не нужно, и вышел в коридор, став у окна.

По обе стороны железнодорожного полотна тянулись леса, очень похожие на те, что были но ту сторону границы, на Родине, и поля, и заболоченные низменности с пышными метелками тростника, склонявшимися под ветром. Изредка попадались хутора или одинокие дворы, гревшиеся под солнцем. Горбатые мостовые с белым, вымытым недавним дождем булыжником уходили к поселкам: крыши домов и острые шпили костелов поднимались над неровным горизонтом.

Минут через тридцать-сорок дверь купе открылась, и рядом остановилась Елена.

— Познакомили меня с иностранцем и тут же оставили, — сказал она с упреком. — Это же первый иностранец, которого я встретила в моей жизни.

— В моей тоже, — отозвался Антон.

— А зачем знакомили? — спросила она.

— Он очень хотел познакомиться с вами, — ответил Антон. — Еще вчера в вагоне-ресторане просил об этом, да я не осмелился.

Елена помолчала немного, точно обдумывая то, что узнала, потом сказала:

— А он, кажется, неплохой, этот англичанин. Хвалит Москву, наш климат, русскую кухню — говорит, что англичане не любят и не умеют готовить, — восхищается русскими женщинами. Говорит, что, если бы не желание отца, он предпочел бы остаться в Москве. Многое у нас кажется ему чужим и чуждым, но многое и нравится, особенно простота в обращении друг с другом и в поведении. Не знаю, обманывает или нет, но говорит, что в Кембридже, в университете, состоял в кружке молодых социалистов и даже дружил, хотя и часто спорил с коммунистами-студентами. С одним из них, Филом Бестом, ставшим редактором партийной газеты, продолжает дружить и спорить до сих пор.

Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.

В Варшаве они втроем — Антон, Елена и Хэмпсон — прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.

В поезд, который останавливался на больших станциях, садились мужчины с подчеркнуто военной выправкой.

— Похоже, что немецкие офицеры возвращаются домой, — заметил Антон. — Но что они могли делать в Польше?

— Это не немецкие офицеры, которые возвращаются домой, а польские фольксдойче, — тоном знатока пояснил немец. После сытного обеда с пивом он подобрел, стал общительнее и соблаговолил наконец познакомиться с соседями по купе, представившись церемонно и торжественно: — Фон Зюндер…

Елена и Хэмпсон кивнули в ответ. Антон сказал, что рад познакомиться с «самим герром Зюндером». Сдержав усмешку, он сделал ударение на слове «зюндер», что означает по-русски «грешник».

— Да, это наши польские фольксдойче, — повторил Зюндер. — Они едут в Германию, чтобы… — он прищурил глаза и заулыбался, — чтобы посетить своих родственников.

— Посетить родственников в Германии? Без жен, без детей?

Зюндер засмеялся.

— Я пошутил… Они едут в Нюрнберг.

Фольксдойче громко разговаривали, смеялись, много ели и пили пиво, но вели себя дисциплинированно. Когда в коридоре появлялся кондуктор, они выжидательно смолкали и садились прямее. Антон, прогуливаясь по коридору, заметил это — в вагоне двери и простенки были застекленными, — вернулся в купе и, кивнув на соседнее купе, где шумели фольксдойче, заметил:

— Кажется, они побаиваются даже кондуктора.

— Не боятся они кондуктора, — недовольно возразил Зюндер. — Они уважают его… потому что кондуктор есть носитель власти и порядка.

И пассажиры-немцы блюли порядок в поезде с поразительной скрупулезностью: из окон не высовывались, потому что это было «ферботен» — запрещено, сор тщательно убирали, охотясь на полу за крошками и мельчайшими клочками бумаги, и выносили в мусорный ящик в тамбуре; в купе с надписью «Нихт раухен» не курили, а выходили в конец вагона, где было разрешено курить. С угодливой готовностью, приговаривая: «Битте шён», — распахивали свои большие чемоданы перед польскими таможенниками на границе, помогали им ворошить пожитки и торопливо восклицали: «Данке шён!» — когда таможенники заканчивали осмотр. Как только поезд пересек границу, фольксдойче, словно по команде, вновь открыли свои чемоданы и достали нарукавные повязки — красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в центре круга. Помогая друг другу, они прикололи эти повязки на левый рукав повыше локтя.

На германской таможне фольксдойче были еще более угодливы и предупредительны, благодарили таможенников и полицейских еще усерднее. Тут таможенники и полицейские были представителями не обычной власти и порядка, а в ы с ш е й власти и в ы с ш е г о порядка. И польские фольксдойче всем своим видом, поведением показывали, что не только покоряются этой власти и порядку, но и признают их наивысшим воплощением германского духа, поклоняются им как божеству.

Германский порядок произвел впечатление и на Антона. Ему показалось, что, пересекая границу, они как бы шагнули из сеней в горницу, прибранную перед праздником старательной хозяйкой. Полотно дороги стало прямее и ровнее, ее скаты зеленей и чище, водостоки, выложенные каменными плитами, походили на открытые водопроводы. Даже телеграфные столбы, покрашенные и пронумерованные, стояли в таком строгом порядке и с такой красивой прямотой, с какими стоят только гвардейцы на параде. «Аллес ист ин орднунг», — вспомнил Антон любимое выражение немцев, с которыми работал в Москве. Да, тут все было в порядке, в идеальном порядке, в математически четком и строгом порядке!