Даниил Краминов - Сумерки в полдень

В конце дня Горемыкин, появившись на короткое время в их рабочей комнате, поинтересовался, чем занимается Антон.

— Стараюсь вспомнить и записать разговоры, что велись во время ланча у советника.

Горемыкин скривил яркие, как у девушки, губы: он явно не одобрял такое занятие, — но ничего не сказал. Продолжая улыбаться, вдруг предложил:

— Пойдем со мной вечером.

— Куда?

— К моим английским друзьям.

— А кто они, твои английские друзья?

— Не беспокойся, хорошие люди.

— Я не беспокоюсь, — сказал Антон, стараясь сдержать нарастающее раздражение.

Горемыкин разговаривал с ним, усмехаясь, словно его потешала осторожность новичка. Насколько Антон помнил, еще в университете Горемыкин ничего не принимал всерьез, ко всем друзьям — а их у него было много — относился одинаково, никого особо не выделяя, ни с кем не спорил, считая, что учить или переучивать человека не только утомительно, но и бесполезно, держался в стороне от столкновений и ссор, и все считали его «славным парнем». Андрей соглашался с этим, но бесстрастное спокойствие Горемыкина раздражало его, и он сказал ему однажды, что всегда спокойны только вросшие в землю камни. «Зато они долговечны», — возразил с усмешкой Горемыкин. И сейчас, глядя в его ухмыляющееся лицо, Антон повторил:

— Я не беспокоюсь, хотел бы только знать, что это за хорошие люди.

— Ты их все равно не знаешь, — ответил Горемыкин. — Меня пригласил Фил Бест, а кто у него будет, я не знаю, хотя не сомневаюсь, что будут хорошие люди.

— Фил Бест? — переспросил Антон, вспомнив, что это имя не раз упоминалось Хэмпсоном, а совсем недавно он слышал его из уст Барнетта. — Редактор левой газеты?

— Он самый.

— Хорошо, я пойду с тобой. Когда?

— Сразу после ужина. В отличие от москвичей лондонцы собираются не перед ужином, а после него. Приглашение в английский дом на ужин — событие редкое. Обычно гостям-мужчинам предлагают виски, пиво, дамам — чай, кофе…

Они договорились встретиться на платформе ближайшей станции метро, и в половине восьмого Антон спустился по широкой бетонированной лестнице на платформу станции. Эта линия метро проходит по поверхности, и только поднятая на тонких столбах крыша прячет платформу от дождя: подходившие к ней поезда блестели, будто после мойки.

Горемыкин и тут опоздал, и они сели в поезд лишь без четверти восемь. Тесные, с низким потолком вагоны лондонского метро поделены на закуточки, рассчитанные на четырех человек. Мягкие сиденья, покрытые плотной материей, разделены подлокотниками: каждый пассажир получает как бы свое отдельное место. Антон и Горемыкин сели у окна лицом друг к другу, прикасаясь коленями.

За темными окнами, иссеченными бисерными струйками дождя, потянулась черная, с редкими фонарями стена, которая то поднималась, то опускалась, изредка позволяя видеть освещенные окна верхних этажей домов. На платформе «Кингкросс-Сэнт-Панкрас» Горемыкин взял Антона под руку, помогая выбраться из толпы, и отпустил только на улице. Они прошли мимо огромного подъезда вокзала Кингкросс, внутри которого за высокими застекленными дверями мерцали огни, и завернули за угол. Чем дальше, тем безлюднее и темнее становилась улица. Только пивные с ярко освещенными названиями — «Радость холостяка», «Фортуна войны» — выделялись, как островки света и жизни.

— Вечером тут почти все кажется черным, — заметил удрученно Антон.

— Тут и днем почти все черно, — отозвался из-под зонтика Горемыкин и, обходя лужу, добавил: — А лондонцы зовут этот район «красным». Рэд Сэнт-Панкрас. Красный святой Панкратий.

— Красный, хотя и черный?

— Чем чернее район внешне, тем краснее по своей сути.

Наконец они свернули влево на улицу, где, вероятно, и днем трудно отличить один дом от другого, настолько они одинаковы.

По номеру над дверью, слабо освещенному маленькой лампочкой, Горемыкин нашел дом Беста и поднялся вместе с Антоном по лестнице, ведущей прямо с тротуара к двери. Свернув зонтики, они постучали висячей скобой. Через минуту дверь открылась, и в узком, слабо освещенном коридоре Антон увидел моложавого человека с глубокими, совсем немолодыми залысинами на висках.

— А-а-а, Майкл! — весело проговорил хозяин, протягивая обе руки Горемыкину: одной пожимал руку гостю, другой брал у него зонтик.

— Фил, я привел своего московского друга, — сказал Горемыкин. — Надеюсь, не возражаете?

— Нет, конечно, нет, — с тем же оживлением проговорил Бест и протянул обе руки Антону. — Добро пожаловать. Моя жена и я рады видеть вас своим гостем. О, простите! Вы говорите по-английски?

Антон крепко пожал одну из протянутых рук, во вторую отдал зонтик и торопливо ответил, что по-английски говорит.

— Прекрасно! — воскликнул Бест, помогая им скинуть пальто. — Прекрасно!..

В просторной комнате с большим камином, старым диваном и тремя такими же старыми креслами стояли двое мужчин. Один был высок, узкоплеч, с длинным, худым лицом, которое казалось синеватым, как лицо брюнета после бритья. Другой рядом с ним выглядел маленьким и щуплым, и только длинные руки с крупными кистями выдавали скрытую силу. Высокий назвал себя Артуром Хартером, пожал руку Антона крепкими холодными пальцами, а его маленький сосед, стиснув руку гостя, потянул к себе и заглянул в глаза.

— Вы из Москвы? Прямо из Москвы? — спросил он требовательно, словно знать это было для него очень важно. Он разочарованно вздохнул, когда Антон сказал, что покинул Москву сравнительно давно.

— Мистер Макхэй много лет собирается в Москву, — с улыбкой сказал Хартер Антону, — поэтому так интересуется ею.

— Да, да, — подтвердил сосед, — собираюсь, не был там с первых лет революции.

— Что же вам мешает? — спросил Антон, всматриваясь в лицо Макхэя: казалось невероятным, что этот пожилой, маленький, худой человек с поседевшей головой и морщинистым лицом, темным, как у Хартера, от въевшейся в поры угольной пыли, был тем «смутьяном» и «подстрекателем» Макхэем, который, по словам одной утренней газеты, пытался «возбудить ненависть наивного и политически неопытного народа к правительству, а также ко всем порядочным людям, желающим добрых отношений с нынешней Германией». За три последних вечера Макхэй, шахтер, коммунист, член парламента, «ухитрился выступить» на митингах в Глазго, Ливерпуле и Лондоне, на Трафальгарской площади, «сея, — по словам газеты, — вражду и требуя активных действий в защиту сомнительного права чехов властвовать над немцами».

— Это о вас писала сегодня «Дейли пост»? — спросил Антон, продолжая сомневаться: не однофамилец ли?

— Обо мне, — признался Макхэй, усмехаясь. Когда он улыбался, лицо его покрывалось густой и темной сеточкой глубоких морщин.