Евгений Додолев - The Взгляд

Элементом коммерческой игры был сам героизм первых правдолюбцев российского телеэкрана. Ироничные, артистичные и раскованные, как на арене, они очень грамотно, по законам рынка, сформировали свой имидж героев, охотно при случае подчеркивая эффектные опасности своего положения. Как-то они позволили себе даже леденящую кровь инсценировку: в момент передачи «Взгляд» тишину студии вдруг прорезали сухие хлопки выстрелов и откуда-то из-под потолка посыпались молодчики в пятнистых комбинезонах – случился вооруженный захват телестудии в прямом эфире, и зрители у экранов не сразу поняли, что это – всего лишь щекочущий нервы аттракцион, очередной клип на модную тему.

Порезвились, посмеялись, перемигнулись: «Оставайтесь с нами!». В принципе винить ребят невозможно: они увлеченно и талантливо разрабатывали, в противовес осточертевшей системе советского партийного телевидения, новую вещательную модель. В разработках не было, как мы отмечали, никакой внятной программы – культурной или, не дай бог, идейной. Чтобы не изобретать велосипед, просто копировали приемы американского ТВ, без затей перенося их на отечественную почву. Делали свое дело, не слишком задумываясь о мере своего воздействия на общество и возможных последствиях. Для них хорошо было все, что способствует коммерческому успеху, и они «раскрутились» всем на зависть: пошли шикарные круизы, дорогие роскошные фирмы, собственные бульварные газеты, на экранах закрутилась всероссийская рулетка, принося баснословные доходы. Под мощным влиянием своего расковавшегося телевидения общество постепенно оттаивало от спячки. Оковы пали, но взамен не предлагалось никаких нравственных ориентиров, никаких богов, кроме доллара, никаких эстетических ценностей, кроме пряных, доселе запретных плодов, и никаких лозунгов, кроме: «Обогащайтесь!». И свобода воспринималась с предельной, пьянящей простотой: теперь все можно.

Параллельно с индустрией телеразвлечений активно развивалась новая для России индустрия информации. Она быстро вошла в общее игровое пространство и сделалась подобием пинг-понга. Возникли даже псевдоинформационные программы наподобие «Времечка», объявлявшие конкурс среди телезрителей на самую «крутую» новость, и любая утка шла в эфир. Авторы расплодившихся на всех каналах «Криминальных хроник» стали с бесстрастностью патологоанатомов рассматривать обезображенные трупы, живописные пулевые отверстия и расквашенные лица, смаковать методологические подробности преступлений. По сходной модели зарабатывали популярность многие печатные издания: они принялись обрушивать на читателей мегатонны крови, мистики, эротики и сенсационных разоблачений. Все это привело лишь к одному: общество окончательно перестало доверять своим средствам массовой информации. Оно интуитивно поняло: информация, от криминальной до политической, как и все в стране, стала предметом купли-продажи. Шариком в азартной игре на «Поле чудес».

Нравы, до тех пор более характерные для уголовного мира, начали определять жизнь таких сфер, как идеология. Телевидение, все перестроечные годы усердно романтизировавшее образ героя-супермена, для которого главный аргумент – кулак или пуля, теперь все чаще ощущает тяжкие удары запущенного им бумеранга. Ведь если интеллект, гуманизм и сама человеческая жизнь более ничего не стоят на телеэкранах, их цена неизбежно падает и в общественном сознании. Если убийство и насилие перестают восприниматься как аномалия, становятся предметом репортерского стеба и входят в норму, если ухватки и лексика зэков определяют тон наиболее популярных газет и телешоу – рано или поздно вся эта журналистская уголовщина должна аукнуться в жизни. У пули, как у клипа, разговор короткий. О разумном, вечном и тем более добром сегодня вспоминать не принято. Новая журналистика, похоже, пришла в мир, чтобы бить по голове, пугать и приучать к мысли, что мир – загон, и люди в нем свиньи. За такую работу пока еще лучше платят. И тонут в этой пучине последние островки, где когда-то пульсировала мысль, догорают угольки ретиво затоптанных традиций и моральных табу – всего, что составляло человеческую культуру».

Расспросил Анатолия Лысенко о начале большого пути. Каким образом в постсталинскую эпоху люди приходили в профессию?

– Первый раз я попал на телевидение, будучи студентом МИИТа, в 1957 году: участвовал в морально-этическом диспуте. Меня тогда даже кто-то из знакомых сфотографировал с экрана телевизора. А пять лет спустя мне позвонили и сказали, что, вот, мол, пришли мужики с телевидения и хотят сделать передачу о нашей самодеятельности. И эту передачу за 3 часа до начала сняли с прямого эфира. Режиссер, который с нами работал, начал ломать голову – чем заткнуть брешь в сетке. Ребята говорят: у нас есть Олег – способный карикатурист, нарисует карикатуры, а Лысый – так они называли меня – напишет к этим карикатурам тексты. И за пару часов мы сваяли монолог о студентах.

Опыт оперативной работы у меня был: я у нас в самодеятельности практиковал как конферансье и читал лекции о международном положении поэтому мне предложили вести передачу «Комсомольский прожектор». Лет пять работал внештатно, совмещая с основной работой на заводе. Плюс учился в аспирантуре.

– «Прожектор» это ведь тоже проект «молодежки»?

– Да, я тридцать лет проработал в молодежной редакции, с 1968 года. Из нее, как знаешь, вышли почти все нынешние руководители каналов.

– Тогда так же сурово сюжеты запрещали?

– В первый же день я сам снял с эфира передачу Ворошилова «Хиросима – любовь моя». Если бы мы ее дали в эфир, редакцию закрыли бы. Ну ко мне ввалился Ворошилов и говорит, что будет драться. Мы потолковали и решили работать вместе. Сотрудничество с Владимиром Ворошиловым очень много мне дало: мы делали «Аукцион», «Письма о войне», «КВН», «А ну-ка, девушки!», «А ну-ка, парни!», «От всей души!», «Молодцы», «Что? Где? Когда?».

– «Мир и молодежь»?

– Тоже. Еще я делал «Диалог» и цикл «Наша биография». Руководителем редакции была Маргарита Эскина, она мне доверяла. Программа у нас была политическая, а я ведь был секретарем парторганизации, но при этом не был идеологически зажатым – просто нужно было уметь «прикрываться зонтиком», выражать свое мнение так, чтобы оно не противоречило общепринятой идеологии.

Степень свободы зависела от редакции. Например, в редакции пропаганды можно было попасть на прием к главному редактору, только если в начале была аудиенция у заведующего отделом. Там была такая дисциплинарная система. В нашей редакции, например, этого не было. Вот редакция пропаганды занималась общественно-политическим вещанием, были редакции: информации, музыкальная. А молодежная занималась и общественно-политическими передачами, и музыкально-развлекательными, и информационными, и международными – всякими. То есть мы делали все. И на этом мы себе немного развязывали руки. Как только нас пытались ограничить по тематике, мы начинали объяснять, что, мол, понимаете, это же для молодежи, нужен особый подход, ведь это совершенно другая аудитория. И нам это разрешалось. А когда нас начинали давить и говорить: вы занимайтесь своими молодежными проблемами и не лезьте никуда больше, – мы отвечали, что нельзя же делать возрастное гетто, молодежь интересует все. И вот, лавируя между этими ограничениями, мы добились определенной самостоятельности.