Александр Эткинд - Толкование путешествий

Уходит великолепная эпоха, когда целое поколение исследователей жило архивной работой, и только ею. Надо надеяться, она уходит навсегда. Отношение к архиву как к неисчерпаемому, потенциально бесконечному источнику культурных памятников является следствием тоталитарного прошлого. Насилие над публичной сферой породило защитное чувство особой ценности, почти сакральности частной сферы, текстуальным аналогом которой является архив. Исторические архивы есть везде; художественную (а не историческую) ценность им придает только цензура. Свободный автор в свободной стране сам печатает то, в ценность чего верит. Его архивом займутся биографы; другим читателям достаточно того, что он сам опубликовал.

Текст вне дискурса остается памятником эпохи; включенный в дискурс, текст оказывается субъектом истории. В одном случае удается проследить за тем, как читатели меняли свою реальную жизнь по прочтении текста и вследствие этого чтения; парадигмой такого подхода является анализ чтения Что делать? проведенный Ириной Паперно [933] Paperno I . Chemyshevsky and the Age of Realism: A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford University Press, 1988. . В другом случае оказывается реальным восстановить картину массового чтения, характерного для исторического момента: эпоху делает публика, а публику делает чтение [934] Brooks J. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917. Princeton University Press, 1985. . В третьем случае портрет исторического момента встает из анализа дискурсивных реакций на реальное событие [935] Ярким примером является исследование суда над «чубаровцами», мелкой группой насильников времен НЭПа: Naiman Е. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology. Princeton, New Jercy: Princeton University Press, 1997. . В четвертом случае история чтения развертывается как преемственная цепь интертекстуальных аллюзий [936] Тут в качестве примера я предложил бы собственный анализ восприятия «Сказки о золотом петушке»: Эткинд А. Молодцы: От «Золотого петушка» к «Серебряному голубю» и обратно в «Петербург» // Wiener Slawistischer Almanach. 1995. № 36. P. 5–48. .

Текст порождает множество чтений, которые сами по себе готовы сложиться в структуры интересной конфигурации, если эти реакции читать не менее внимательно, чем первичный текст. Образцом такого третичного анализа, или сплошного чтения, является психоаналитически ориентированная работа Шошаны Фелман о повести Генри Джеймса Поворот винта. Здесь показано, как идиомы критиков повторяют ходы самого текста, закономерным образом его драматизируя. Разные критические позиции идентифицируются с тем или другим из героев первичного текста, и вся масса его критики, таким образом, воспроизводит центральную его фабулу [937] Felman S. Turning the Screw of Interpretation // Literature and Psychoanalysis / Ed. by S. Felman. Baltimore: Johns Hopkins, 1977. P. 94–208. . Славистским примером чтения, сходного по интенциям и отличного по методу, является недавняя работа Кэрил Эмерсон о восприятии Бахтина [938] Emerson C. The First Hundred Years of Mikhail Bakhtin. Princeton University Press, 1997. . Я попытался осуществить акт сплошного и, по мере сил, близкого чтения в отношении текстов разного жанра, интерпретирующих русское сектантство [939] См.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 1998. .

Как видно, сплошное чтение может иметь своим предметом интертекстуальные цепи разной природы: отправляющиеся от отдельного текста, автора, личности, явления. Продуктивность такого чтения зависит не от методологической ориентации исследователя, но от его культурной сензитивности, готовности следовать за чередой ассоциаций и возвращаться к первичным текстам, способности к построению собственного нарратива. С каждым новым поворотом интерпретации становятся видны, как в зеркале заднего вида, повторяющиеся акты вытеснения предшественниками текстуального материала. Им он казался несущественным и в результате их усилий стал несуществующим; теперь же он кажется важным и, более того, очевидным. Я бы назвал такое явления скотомой : в соответствии с энциклопедическим определением, это «слепой участок в поле зрения, не связанный с его периферическими границами» [940] А также имя главного идеолога нового режима в «Под знаком незаконнорожденных» Набокова. . Таковы скотомы в чтениях Сказки о золотом петушке (где знаменитые читатели не замечали русского сектанта-скопца) или в критике Что делать? (где не разглядели американского ландшафта в зачитанном сне Веры Павловны) [941] О последнем см. гл. 3. . Скотомы и идиомы чтения меняются — или повторяются — в зависимости от хода истории и уникальной позиции читателя. Хотя бы по этой причине их реконструкция никогда не станет окончательной. Вот еще один пример из животрепещущей, как всегда, пушкинской темы.

Прочтя Токвиля и Чаадаева, Пушкин развертывал свои впечатления в вариант исторической социологии религии:

Что касается духовенства […] наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у скопцов — у него одна только страсть к власти. Потому его боятся. И я знаю, как кое-кто, несмотря на всю свою энергию, склонился перед ним в тяжелых обстоятельствах. Вот почему это меня в свое время взбесило [942] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М.: АН СССР, 1949. Т. 16. С. 260. .

Речь идет, конечно, об Александре I [943] В собраниях сочинений это место комментируется как воспоминание о недавней отставке протоиерея Г. П. Павского (с чем согласен и Натан Эйдельман. См.: Пушкин и Чаадаев (последнее письмо) // Россия/Russia. 1988. № 6. С. 3–23). В феврале 1835 года Николай отстранил Павского от преподавания закона Божия своим детям, уступив настояниям двух митрополитов. Пушкин записал об этом в дневнике в феврале 1835-го: «Филарет сделал донос на Павского, будто бы он лютеранин», добавив: «Жаль умного, честного и доброго священника!» (подробный комментарий М. Н. Сперанского в: Дневник А. С. Пушкина. М.; Л.: ГИЗ, 1923. С. 531–535). Связь этой истории с письмом Чаадаеву не кажется правдоподобной. Формула «в тяжелых обстоятельствах» имеет мало общего с обстоятельствами отставки Павского; «несмотря на всю свою энергию» не подходит к Николаю, как Пушкин воспринимал его в 1836 году; «взбесило» передает чувства иные, чем «жаль […] доброго священника»; формула «в свое время» вряд ли относится к событиям годовой давности. Связывая это место с историей Павского, комментаторы следовали давней стратегии, которая уничижает и протестантский поиск Пушкина, и религиозную политику Александра, разрывая связь между ними. . Против его поздней капитуляции Пушкин протестовал со времен Гавриилиады. Кощунственная поэма была написана как раз тогда, когда император «взбесил» Пушкина своим отступничеством, закрыв Библейское общество, изгнав из страны протестантских проповедников и склонившись перед Фотием. Уподобляя православных священников евнухам или, хуже того, скопцам, Пушкин продолжал разрабатывать особенное представление об отношениях между властью, религией и полом, на котором сосредоточены многие тексты 1833–1836 годов. Сказка о золотом петушке соединяла фольклор русских сектантов с американским текстом Вашингтона Ирвинга, показывая отношения между царем, оказавшимся под властью страсти, и скопцом, у которого «одна только страсть к власти» [944] Перечитывание этой «Сказки» и, в частности, ее знаменитого чтения Ахматовой см. в гл. 3 «Содома и Психеи» и, с новыми деталями, в «Хлысте» (С. 120–125). . Анджело соединял шекспировский сюжет с новой легендой об уходе Александра I [945] Историзующий анализ «Анджело» см.: Лотман Ю. Идейная структура поэмы Пушкина «Анджело» // Лотман Ю. Пушкин. СПб.: Искусство, 1995. С. 237–253. , вновь сталкивая социальную дисциплину с подрывной силои пола и опять показывая победу последней. На этих весах раскачивается сюжет Капитанской дочки : чаша любви и здесь перевешивает чашу власти. Тонкую фактуру этих отношений иллюстрировал диалог Григория и Марины в Борисе Годунове. Прямые, гротесковые соотнесения тех же величин, страсти и власти, дают короткие стихи «К кастрату раз пришел скрыпач», «Глухой глухого звал к суду судьи глухого…»